Любовь Руднева - Встречи и верность

Городской сад гремел духовой музыкой, бегали уфимские мальчишки, пуская зеленоватых змеев, лузгая семечки, без умолку говорили уфимские кумушки, забредшие в сад поглазеть на веселье.

Совсем рядом, касаясь меня своими широкими юбками, локтями, проходят девушки. Обернулась большеротая, черноглазая и не то с любопытством, не то со страхом наблюдает, как я медленно бреду, припадая на правую ногу.

Я отказался от костылей. Знаю ведь по опыту — на них легче передвигаться: упор — и скок, упор — и сажень позади, а тут еле-еле ползешь и пот градом катится, но среди гуляющих мне тоже хочется иметь беспечный вид и я перемогаюсь. А слабость одолевает, и я почти валюсь на первую попавшуюся скамейку.

Растянуться б на траве — она здесь сочная, густая. Закрываю глаза, слушаю гул — это в ушах.

Рядом тихий, окающий голос:

— Смотри, раненый заснул.

Другой, чуть погрубее, ответил, так же окая:

— Умаялся, на одной ноге скакав.

Я открыл глаза. Рядом со мной присели двое парнишек: бритоголовые, синеглазые, схожие меж собой, в выгоревших, белесых гимнастерках и больших растрескавшихся сапогах.

У того, что повыше ростом, — шире плечи, крупнее черты, особенно нос с резко очерченными ноздрями, чуть оттопырены уши. Он слушает меньшого, не сводя с него глаз, да и я, признаюсь, уже заинтересован.

Круглая, мальчишеская голова, тонкая шея со светлым, золотящимся пушком на затылке, локти упер в колени, склонил голову, а сам одним правым глазом, синим, разглядывает меня. Неожиданно спрашивает — голос грудной:

— Больно ступить на ногу?

— Кого на фронте интересуют такие мелочи?!

Чувствую, бахвалюсь, а остановить себя не могу.

Паренек передернул плечами:

— Какой же здесь фронт? Там позавчера были, а сейчас самый тыл — глазей по сторонам да лечись.

Я же невежливо перебиваю:

— А этот твой брат?

— Шурка? Брат, видно ведь.

Замечаю у младшего на галифе аккуратную штопку и коленки обрисовываются детские, круглые.

— Я так мучаюсь с ногами, — вдруг вздохнул паренек.

Шурка, как услышал эту жалобу, присел у ног братишки, снял с него сапоги, хоть тот и сучил ногами, повторяя:

— Зачем же ты, я сейчас сам.

Под сапогами оказались чистые такие портянки, белющие, небольшие, просто неприличные для бойца ноги. Ну, если по ним судить, красноармейцу этому от силы лет тринадцать будет.

Я перевел глаза на его подвижное, курносое лицо, и, хотя бритая голова чаще всего глупит нашего брата, выглядел он лет на восемнадцать — смышленый.

Но таких жалостных ног я сроду не видел: маленькие, до чего же сбитые, бестолковые пятки и до мяса стертые пальцы.

Я скривился.

— Боец, — говорю, — узнается по умению носить портянки.

— А ты, — перебивает меня резко Шурка, поднимаясь с земли, — видишь, какие сапоги большие? Ты своими ножищами сделал пятьсот шагов и отмахал версту, а эти вот ноги, — он с сожалением посмотрел на брата, — топают полторы тысячи маленьких шажков.

Но мой сосед легкомысленно относился к своей беде, особенно с той минуты, как вытянул ноги на солнце.

Мимо нас шли и шли разные люди, но я уже ни на кого не обращал внимания. Кто-то окликнул братьев, и, обещав быстро вернуться, ушел Шура. Мы остались вдвоем.

Парнишка спросил:

— Так как же тебя ранило?

Смущение забыто, я рад, что паренек интересуется мной.

Возвратился я на переправу с пакетом для Чапаева.

— Ты говорил с Чапаевым?

— Что ж такого! Бывало, во время осады в Нижней Покровке и по два раза в день. Он часто наведывался на телеграф, а я служил тогда у него во Второй Николаевской дивизии.

— Везет же! — протянул паренек. — В бою иной раз Чапаев совсем рядом появится, но минута — и он уже в другом месте. Нас тут, поди, десятки тысяч. Как проскакал поблизости или на митинге выступил, каждый скажет, а вот чтоб в разговорах…

Я успокоил паренька:

— Конечно, в прошлом году в дивизии нас меньше было, каждый и на виду. А ты из какой части?

— Иваново-вознесенец. Слыхал про наш полк?

— В одном госпитале лежал с твоими, перезнакомился. Только думал раньше, что все иваново-вознесенцы здоровые дяди, ткачи.

— Не только дяди, но и парни вроде Шурки. — Ивановец, мягко улыбнулся. — И девушки. И не одни ткачи, но и ситцевики.

— Не все ли равно?

— Думаю, — возразил мой новый товарищ, — для такой войны важно, с чем пришел каждый.

Хочется ему, чтобы я понял его полк. На войне это семья, и, может, последняя.

Я успокаиваю его:

— Знаю, Василий Иванович уважает вашего брата — ивановского рабочего. И мне, — прибавляю я солидно, чтобы в грязь лицом не ударить, — нравятся ваши парни. В госпитале лежал твой однополчанин Степан. Кровь горлом хлынула, страшно, а он не застонал даже.

У Ивановна лицо грустное, задумчивое.

— Степку-палильщика хорошо знаю. Он из четвертой роты. Еще до фронта получил ранение в легкие от своей работы. У жаркой печи стоял. По валам, раскаленным в тысячу градусов, гнал ткань, задыхался. А материи ничего, быстро бежит и не дается огню. И так девять лет Степан не сводил глаз с раскаленных валов, угорал, а голову сберег, одним из самых первых пришел в отряд. Но чуял — с фронта ему дорога назад заказана: кашляет, выплевывает легкие. Жутко, и не перевяжешь.

Паренек вдруг зашмыгал носом, как бабенка на поминках, и сразу стал похож на наших сулацких, курносых и жалостливых. И удержу на него не было. Взялся перерассказать мне всю свою роту.

Так бывает после тяжелых боев. Припоминается вся жизнь до фронта. Иногда оборвется бой, а мне вдруг в нос бьет запах сулацкой степи. Иль соседский петух будит зорьку в станице, а мне чудится родное село. И хоть трудное было детство, но тянет меня туда, к Большому Иргизу, и будто вижу приятеля Яшку, подарившего мне свое богатство — удочку.

Обдумываешь свою жизнь и товарищей своих.

Хотел я отвлечь паренька от печального и спросил:

— Может, Федора знаешь? Его из-под Турбаслов принесли. Ранена рука, очень много крови потерял, но Дуня, медицинская сестра, говорит: никакой опасности нет.

Паренек выглядел озабоченным:

— Боимся, как бы Федина рука не потеряла силы. Каляльщик он, руки у него должны быть свободные. Война ж кончится, достанем хлопок, каждый захочет домой, и Федю потянет к детям, к работе — на свое место. А вдруг рука пропала?

Ивановец взмахнул руками, будто готов был их подарить искусному калильщику — Федору.

— А уж какой спорый был. Колдует над огромным чаном, материя непрерывно падает, и, чтобы ей аккуратно в чан угодить, Федя калял. Палочкой подхватит и укладывает. Так раз тысячу в день взмахнет, а от ленты пар валит, из чана шибает то кислотой, то щелочью.

Говорил Федор, вернувшись из германского плена (там пришлось ему работать на шахте), что ситцевику тяжело, как шахтеру. Многие и таскают в себе чахотку.