Любовь Руднева - Встречи и верность

Медленно идем за Василием Ивановичем. Он улыбается, озираясь на нас.

— Мой отец начинал лесорубом, потом всей семьей плотничали, зря с деревом никогда не баловались.

Холодный, ясный день, а нам жарко.

Я и Эйкин подпиливаем деревья. Чапаев рубит. Он сменяет запыхавшегося Эйкина. Пила у него идет с песней, струя опилок становится гуще.

Василий Иванович насвистывает сквозь зубы. Ожидая, пока я скручу козью ножку, он садится верхом на ствол обрубленной ели и говорит:

— В мандатной комиссии дали мне анкету. Вопрос: «Ваше социальное положение». Отвечаю: «Рабочий». Седов, член комиссии, спорит: «Знаем, вы из крестьян». — «А если я сызмальства плотник, по селам избы ставил, кто же я буду?» — «И верно, говорит, рабочий».

Чапаев любовно вырубает из отпиленного нами чурбачка конек и напевает:

— Во субботник, день прекрасный, будем долго работать…

— Ловок ты песни переделывать, Василий Иванович.

Смеется:

— Это легче всего, а вот как свою придумать — не догадаюсь.

Издали доносятся голоса, пение, перестук топоров, хохот; видно, не мы одни опьянели от лесного приволья.

— О-хо-хо-хо! — раскатывается голос Чапаева по лесу. Но минута — и он на ногах, задумчиво говорит: — А какие леса на Волге!

Чапаев старше меня, только здесь в лесу он по-юношески ловок, сильный, порывистый. Может, первый раз отодвинулась от него тоска по фронту, вернулась юность.

А наутро в академии произошло у него тяжелое столкновение с одним из профессоров. Мы занимались тактикой и топографией по группам, я и Чапаев у старого, брюзгливого профессора Цеховича. Глядел он на Василия Ивановича недружелюбно, бычил короткую толстую шею, длинно, со шляхетской витиеватостью все что-то выговаривал ему.

Впервые встретившись с Чапаевым, Цехович не без гонора задал ему, как, наверное, и сам предполагал, каверзный вопрос:

— Слыхал я случайно, что вы, Чапаев, считаете себя партийным активистом, так как создали семь полков Красной Армии. Какое же отношение полки имеют к партийности?

— А это вы все равно не поймете, — отрубил Чапаев.

Я почувствовал себя крайне неловко. Анкеты заполняли мы с Василием Ивановичем одновременно, и я видел, как на этот вопрос ответил Чапаев. Меня поразил его ответ, и в споре со все тем же Эйкиным я и привел слова Чапаева. Было это в аудитории перед началом занятий, и Цехович меня случайно подслушал. Вопрос был не его компетенции, но негодование, наверное, пересилило осторожность и вызвало такую перепалку. Тогда Цехович наклонил в знак согласия свою желтую, блестящую голову и недвусмысленно обещал:

— Но я-то научу вас кое-что понимать.

Теперь он приступил к такому «учению», решив расквитаться с Чапаевым. И надо же, чтобы это случилось назавтра после рубки леса, когда Чапаев впервые воспрял духом.

— Чапаев, подойдите к карте и покажите реку Рейн.

Василий Иванович побагровел, встал, подошел к карте:

— А вы, профессор, покажите на карте реку Солянку. Ах, не слыхали?! Должны бы знать. Там дралась Вторая Николаевская дивизия против армии, превосходившей ее численностью в пять раз, там я и красные бойцы побили прусскую науку, которая думает, что Канны не переплюнуть даже моему внуку.

Позабыв военный язык, Цехович воскликнул:

— Как вы смеете?!

Чапаев перебил:

— Смею, потому что Рейн-река известна каждому мальцу, а тем более разведчику русско-германского фронта Василию Чапаеву.

В том, как произнес свой ответ Чапаев, было такое чувство собственного достоинства, что даже недобрый Цехович растерялся и оказался посрамленным.

А ночью Чапаева одолевала бессонница. Он сидел на своей койке и, положив на колени полевую сумку, писал письмо. Писал, сбиваясь, делая ошибки, но с доверием и надеждой. Я лежал наискосок от него и невольно следил за старательной рукой Василия Ивановича. Да, пожалуй, и особенных тайн между нами не могло быть — за последние недели мы сошлись близко.

Василий Иванович заметил, что я не сплю, но не отодвинулся, доверчиво поглядывая на меня, писал:

«Много уважаемому товарищу Линдову»…

— Может, вместе напишешь первые два слова?

— Нет, — уверенно ответил Чапаев, — потому Цеховичу я бы адресовал: «Мало уважаемому профессору Цеховичу»…

Комната общежития плохо освещена. Едва написав две фразы, Чапаев поднимается, ходит между койками. Он наклонился над настольной лампой, горящей вполнакала. Кладет на нее руку, удивляется:

— Даже кончик пальца не прогреет. — И тут же спрашивает заинтересованно: — Слыхал, что за человек Линдов?

— Слыхал, — отвечаю, — комиссар Реввоенсовета Четвертой армии — мы же соседи по фронту. Видел его в Самаре, выступал он на митинге. Оратор удивительный, перед ним несколько тысяч, а он беседует, будто с каждым у него разговор один на один. А ты его знаешь? — спрашиваю Чапаева.

— Не знал бы — и писать не стал.

— Почему же, по должности, бывает, и нужно обратиться.

— А я думаю, что должность без только ей подходящего человека — штука опасная. А у Линдова и жизнь, и душа — все для комиссара. Знаю, много ему на меня клепали штабисты из бывших, а он привык сам до всего докапываться, чтобы лучше для Революции выходило.

Был я у него раз-другой — поверил после первого разговора, все, что думал, выложил ему.

У него для себя нет хоромины. Хоть живет в Самаре, а как в походе. За ширмой в кабинете койка. Нет хлебов отдельных. Сахарком богат на кусочек, ты его и получишь, раз гость. Спрашивает с тебя, но и ты задай ему вопрос, ответит без утайки. Его касается и вся армия, и каждый в ней.

Жизнь его до седого волоса прошла на людях. Сызмальства он в Екатеринославе среди рабочих, выучился на врача, а революцией не переставая занимался с прошлого века и в Туле и в Париже, потому она всюду нужна. Под далеким городом Парижем у Линдова бывал Ленин. Подробно про комиссара армейского рассказала мне московская работница Клава, ей пришлось узнать близко и Линдова, и его детей, говорит: даже дочери в него — все для людей, ничего для себя.

Конечно, ему многие писали, ну и моя очередь пришла. Оказывается, Чапаю нужна помощь, и самая быстрая. Вот если бы все комиссары на него похожи были или на самарского Галактионова. Тот у нас комиссаром Первой дивизии был — тоже душа!

— Но нет для меня противнее человека, — сказал Чапаев, снова усаживаясь за письмо, — который должность во вред делу поворачивает… А вот Линдов!..

Чапаев задумался, потом написал страничку. Отложив письмо, снова зашагал по комнате и с ожесточением ткнул пальцем в тлеющую лампу:

— Даже не обожгла, проклятая!

И вышел из комнаты, нахлобучив папаху.

Со своей койки я видел письмо Василия Ивановича, оно лежало на подушке. Прямые буквы выведены просто, без выкрутас и только «Б» и «Д» чуть завивали мачты, как учили нас по правилам каллиграфии в начальных классах, — почерк доброй, открытой натуры.