Любовь Руднева - Встречи и верность

— Двухсторонний охват противника.

Свечин со вкусом оценивал боевые качества нумидийской конницы, завершившей разгром римлян.

Чапаев на мгновение откинулся, а потом вытянул шею вперед, будто во что-то всматриваясь, а я досадовал на его горячность.

Свечин чуть повысил голос:

— Классическая операция на окружение противника вошла в историю военного искусства как непревзойденный образец и была повторена только великой прусской армией в тысяча восемьсот семидесятом году под Седаном.

— Нет, — перебил Свечина высокий, убежденный голос. — Нет! Военная операция не колодка, двух одинаковых битв по ней не сошьешь.

Я не сразу понял, что это всполошился Чапаев.

Но Василий Иванович уже вскочил на ноги и, повернувшись вполоборота к аудитории, заговорил страстно:

— Верно, Ганнибал герой, талант. Варрон против него пустой человек, римский банщик. Да разве герой двести шестнадцатого года до Христова численника нам указка? Карфагенец нам крест святой? Нет! Может, в одна тысяча девятьсот восемнадцатом году вся Россия вывернула наизнанку Канны и фон Шлиффена…

Свечин пытался оборвать эту странную импровизацию. Но Василий Иванович был закален на митингах той грозовой поры и, распалясь, не знал удержу.

— Так это? «Бой на уничтожение противника может быть дан и ныне по плану Ганнибала». Можно, хороший план да русскую смекалку не сравнять с Варроновой… Был со мной полтора месяца назад такой случай. Истрепанная долгими боями, не римская, а Вторая Николаевская — командовал ею Чапаев, — стояла окруженная. Не Ганнибал против римлян, а казачья армия генерала Мартынова сжимала нас, потому силы их было в пять раз больше нашей.

Чапаев называл количество полков, пушек, пулеметов и добавил с горечью:

— У них были хорошие, отдохнувшие кони с правильного ремонта, сами они ели от пуза. У нас же продовольствие изошло, боезапасы тоже. Выходит, армия Мартынова со своей трижды нумидийской конницей, она же казачья, затоптала нас? Нет! Три недели выбивались мы из окружения. Разжимали, разрезали казачью армию по частям, брали в обхват и вырвались на Таловую. Два перехода отделяли нас от Уральска, казачьего Рима. А между прочим…

Чапаев был уже около схем и своей тонкой, нервной рукой чертил резкие линии. Он быстро и четко разбирал наиболее значительные сражения революционной войны этого года.

Обладал он необычайной памятью. Восстанавливал весь ход боя, численность наших частей и противника, тут же ссылался на другие свои военные операции: против белочехов в Пугачеве, на пути к Самаре, битву под Ливенкой против Добровольческой армии, где он устроил ей «расклассические Канны» и уложил шесть тысяч врагов.

И будто исчез белый лепной потолок, стены, украшенные кабаньими головами. Перед нами была, неведомая еще час назад, Нижняя Покровка, большое заволжское село.

Свечин повернулся к Чапаеву спиной, он смотрел в окно. Лицо его казалось безучастным. Он пережидал, когда кончится эта, не слыханная в стенах Академии Генерального штаба, военная исповедь-наступление.

Но теперь Чапаев обращался к Свечину, и тот, как человек воспитанный, повернулся к Василию Ивановичу лицом. Красные пятна выступили на большом лбу Свечина. Это был по-своему честный, несомненно недюжинных знаний специалист. Он добровольно пришел в Красную академию. Запальчивость Василия Ивановича, видимо, возмущала его.

А Чапаев всю горечь, накопившуюся у него оттого, что был он оторван от дивизии и не смог продолжить наступление на Уральск, изливал теперь на Свечина.

— А тут, — горячился он, — фон Шлиффенов на красных командиров, как пушку, навели. Вот пусть мне голову оторвут — господа казачьи полковники и генералы наверняка учились по Шлиффену и видят себя Ганнибалами. Но они Варроны, а Варрон ворона и есть, будь она хоть в мундире Добровольческой армии, казачьего генерала или в чертовой шкурке. Конечно, у нас тут не сыщешь итальянских озер и рек. Ни тебе Требии, ни Тразиманского озера — одна Солянка-река, но мы и на Солянку памятливые.

Чапаев круто повернулся и так же внезапно, как начал, оборвал свою речь. Он вышел из зала, опережая Свечина, шедшего за ним, а мы, до того момента ошарашенно молчавшие, разом заспорили.

Слышались возгласы:

— Подумаешь, Ганнибал революционной армии!

— Эх, наломал он дров у Свечина под Каннами. Медведь и есть!

Но кто-то одобрительно басил:

— Медведь, а ловко расшвырял казачьих львов, как козявок.

Я же, вернувшись в общежитие, где моя койка стояла рядом с койкой Василия Ивановича, сказал ему:

— Чапаевские Канны — это здорово звучит. Так и напишем: «От Ганнибала до Чапаева».

Чапаев поддержал шутку, но, улыбаясь и успокаиваясь, заметил:

— Да хоть от Ганнибала до рыжего Шаронова! Но только, будь ты хоть командующим фронтом, история не любит жирной точки, ей давай продолжение…

Я часто вспоминал слова Чапаева, когда во время Великой Отечественной войны действительно стал командовать фронтом.

Каракулевая папаха сбита набекрень, расстегнута синяя бекеша.

Василий Иванович подпрыгивает и встряхивает лапу большой ели. Разбуженный великан колышется и осыпает нас снегом, удивляя своей темно-зеленой мохнатой красотой.

— Сразимся, что ли? — громко спрашивает Чапаев и, не дожидаясь ответа, обрушивает на меня град снежков.

Попадает и Эйкину, я же верчусь, как белка. Но вот и с Чапаева сбита папаха, намокли и свисают усы.

Вдруг я лечу в сугроб, на мне верхом Чапаев. Вылезаю из-под него, наглотавшись снега, он барахтается. Это Эйкин сгреб нас и остудил.

— За дело, — говорит он, твердо произнося слова.

— Ты большой косолапый медведь, — дразнит его Чапаев.

— Медведь весь в академии остался, ожидает тебя из лесу. За дело, — назидательно повторяет Эйкин.

Мы оставляем на деревьях метки, но Чапаев сердится: — Размахались. Живые не рубите, на дрова хватит сухостоя.

Он прокладывает тропки, слегка прикасается к ветвям топором, отводя самые длинные в сторону. Крепкой рукой проводит по стволу старой ели, потом наклоняется над маленькой, светлой. Нас смешит его бережливость. Эйкин срубает стройную ель себе под рост.

В два прыжка около него Чапаев:

— Ты что? Какой храбрый сыскался! Это тебе не белогвардейцы какие-нибудь, не смей крушить сильные деревья.

Я возмущаюсь:

— Пойми тебя, Василий Иванович. Только что озорничал, а теперь чисто лесной поп — каждому деревцу поклоны бьешь, будто это твое поместье.

— И твое, медный лоб. И наплевать мне на то, чье, а раз дышит, зеленое — не трогай. Слышишь? Не балуй! — прикрикнул на меня Чапаев.

После перепалки сразу успокаиваемся. Отовсюду внимательно и сосредоточенно смотрят заснеженные сосны и ели, мы вслушиваемся в лес, с которым Чапаев явно в сговоре.