Любовь Руднева - Встречи и верность

И понял я, что вот так и надо революционную войну вести, чтобы коммунизм, который в Европе еще только призрак по вине таких недругов, как наши анархисты, эсеры, меньшевики, — у нас в действительность превращался. И делаем это мы, от Ленина до Чапаева и Шаронова.

Василий Иванович забарабанил пальцами по столу.

— Имя у твоего друга есть? Познакомь, — уже не с любопытством, а крайне заинтересованный попросил Эйкин.

— Есть. Хорошее: Вениамин Ермощенко. Был он делегатом партийного съезда, еще полтора года назад, полулегального, на Выборгской стороне. Его же звали, чтобы всем вместе обдумать, как будет революция в подробностях происходить.

Чапаев махнул рукой и двинулся к двери.

— Нет, мне надо торопиться домой, в дивизию, а не то я совсем тут заболею — совесть мучает. Где я, а где люди мои?!

Снег поскрипывает у нас под ногами. Иней на усах, на ресницах, холодный ветер ледяными иголками сечет щеки. С тротуаров сгребают слежавшийся снег, скалывают лед: мужчина в бобровой шапке, непривычный к лопате, парень в распахнутом армяке, женщина в длинной шубе и маленькая девчонка в красном шерстяном платке. Она вытирает курносый нос кулачком, и через улицу хромающий солдат в обтрепанной шинели кричит ей приветливо:

— Мы, смуленские, упарились ай нет?

Он с трудом везет санки, нагруженные досками, видимо отодранными от какого-то забора. Навстречу мне и Чапаеву бредет длинноволосый старик, несет за плечами связку поломанных стульев.

— Должно быть, для буржуйки, — замечает Чапаев.

Вдруг из форточки, приоткрывшейся на втором этаже небольшого розового особнячка, высунулась обнаженная женская рука с жестянкой и выплеснула на мостовую густую жирную жидкость — остро запахло сажей.

В подъезде дома с колоннами швейцар придирчиво смотрит, как я и Василий Иванович отряхиваем бекеши, обметаем с сапог снег.

Предлагаю:

— Пойдем согреемся чайком.

В столовой Василий Иванович смотрит с любопытством, как, пуская фонтанчиком пузырьки, в морковном спитом чае тает сахаринная таблетка. Приторный чай пахнет химией, и Василий Иванович, отпив глоток-другой, отставляет кружку.

— Может, попросим еще порцию карих глазок? — несмело спрашиваю я.

— Раз съели в обед, нечего по второму разу клянчить, — ворчливо отвечает Чапаев.

А в столовой аппетитно пахнет распаренной воблой, нежно прозываемой «карими глазками».

Поднялись по просторной мраморной лестнице. Большой бурый медведь у входа выглядит как-то грустно.

Чапаев ласково проводит рукой по голове бурого и тихо спрашивает:

— Скучаешь, брат? Охота тебе в лес вернуться?

Проходим по фойе бывшего охотничьего клуба; стены здесь украшены кабаньими головами, рогами оленей.

Василий Иванович бросает на ходу:

— Вот наставили эти благородные рога, а мне еще тяжелее. Уж больно много здесь всего бывшего, как ты думаешь, кавалерист?

В театральный зал энергичной походкой входит преподаватель истории военного искусства, бывший полковник Свечин. Высокий, стройный, сравнительно молодой, он тщательно следил за своей внешностью. На ходу еле заметным движением Свечин поправляет сахарно-белые манжеты и, быстро оглянув развешанные по стенам схемы, стремительно начинает:

— Битва при Каннах…

Его плавная речь густо пересыпана французскими, немецкими фразами. Он не снисходит до того, чтобы перевести нам хоть одно свое любимое изречение, а ведь наверняка знает, что многие из нас даже в гимназии не учились. Но читает Свечин интересно, только, мне кажется, слишком часто восклицает:

— Как утверждал Клаузевиц, как думали Мольтке и фон Шлиффен…

Сижу около Чапаева в первом ряду. Не моргая смотрит он на Свечина, ничто не отвлекает его внимание. Может, думаю, Василий Иванович, обладая горячим воображением, уже и не сидит рядом со мною, Шароновым, командиром эскадрона из Казани, в бывшем дворце Шереметьева на улице Воздвиженке. Наверное, он весь там, где развертывается сейчас битва.

Гляжу, суживаются глаза Чапаева, забрало его за живое.

Вот уже Ганнибал, карфагенский военачальник, совершил обход в полторы тысячи километров, пересек Пиренеи, перевалил через снежные Альпы и топчет Апеннинский полуостров. Так шагает он в своем третьем веке до рождества Христова и приближается к Риму.

Уже сойдясь близко с Василием Ивановичем, я не раз слышал полюбившиеся ему истории. Еще в окопах русско-германского фронта, пристрастившись к чтению книг, Чапаев зачитывался жизнеописаниями Суворова, Пугачева, Ганнибала. Вот впервые от Чапаева я и услышал об этом африканце. Мы толковали о нем и в долгие ночи — иногда вызывали нас по тревоге в город, где нет-нет, а враг с оружием в руках поднимал свою змеиную голову.

Теперь же Василий Иванович вместе со всеми слушает лекцию Свечина о битве при Каннах, и мы продираемся, чуть ли не пыхтя, через заграждения из французских и немецких фраз. Наверное, бывший полковник читал нам точно так же, как слушателям царской академии. Но мы упрямо пытаемся уследить за ходом мысли Свечина, и, кажется, нам это удается.

Ганнибал готовит свою армию к поединку с войсками римлян, а секундантом битвы у нас на глазах становится Свечин.

Произошло сражение на реке Требия, у Тразиманского озера. Ганнибал провел своих воинов через вязкие болота, шагая по трупам павших животных. Карфагенец позаимствовал у римлян вооружение, построение легионами, у них под носом более месяца обучал свое войско новому маневру, взаимодействию конницы и пехоты.

Чапаев иногда дергал себя за ухо, за усы, его руки уже ни на мгновение не оставались в покое, он будто сердился или пытался что-то ухватить, изрядно отвлекая меня.

Но вот Свечин вошел в 216 год до нашей эры так просто, как в нашу аудиторию. И вслед за ним все мы оказались в Каннах, где Ганнибал захватил продовольственные склады римской армии. События нарастали. Тяжеловооруженные римляне стали тремя линиями, в каждой по двенадцать шеренг — это тридцать шесть шеренг в глубину. Каково было им, закованным в латы, с тяжелыми щитами и громоздкими пиками, размахнуться?

— Получились консервы, — тихо, но отчетливо проговорил рядом со мной Чапаев. — Заковал их дурак Варрон, значит, дрались только первые шеренги.

Свечин продолжал. Слабая конница римлян стояла на флангах. У Ганнибала сил было почти вдвое меньше, в центре он поставил слабейших, по флангам отборную пехоту и конницу. Нумидийской конницей командовал его брат, Газдрубал.

Римляне ударили в центр карфагенского войска. Середина прогнулась, и римляне устремились в мешок. Боевой порядок войск Ганнибала принял вогнутую, охватывающую форму.

Рядом со мной Чапаев, как эхо, повторил: