Любовь Руднева - Встречи и верность

Оно и сейчас перед моими глазами, то письмо: признание, просьба тоскующего в бездействии Чапаева.

Ему казалось кощунственным в ту военную зиму девятнадцатого года жить в Москве, далеко от фронта. Детская бесхитростность, даже беззащитность сквозили в каждой строке этого письма. И видимо, велико было доверие Чапаева к своему армейскому комиссару, если он так безоговорочно вверял ему себя.

«Прошу вас покорно отозвать меня в штаб Четвертой армии, на какую-нибудь должность — командиром или комиссаром в любой полк».

Нет, в этом письме не было и тени гордыни. Равно святой для Чапаева была любая служба в своей армии; как коммунист, он готов был нести ее в качестве комиссара; командовавший дивизией, он не просил такого же назначения — лишь бы быть в действующей части, других помыслов не было.

«Преподавание в академии мне не приносит никакой пользы: что преподают, я это прошел на практике. Вы знаете, что я нуждаюсь в общеобразовательном цензе, который здесь я не получаю. И томиться напрасно в стенах я не согласен, это мне кажется тюрьмой. И прошу еще покорно не морить меня в такой неволе. Я хочу работать, а не лежать… И если вы меня не отзовете, я пойду к доктору, который меня освободит и я буду лежать бесполезно, но я хочу работать и помогать вам.

Если вы хотите, чтобы я вам помогал, я с удовольствием буду к вашим услугам.

Так будьте любезны, выведите меня из этих каменных стен. Уважающий вас Чапаев».

Прошло несколько дней, и Василия Ивановича отозвали из академии. В суматохе я так и не узнал, кто отхлопотал его. Светлые глаза смеялись, он напевал свою любимую песню:

Я видел его таким счастливым только однажды — на рубке леса.

А весной и я был снова брошен на Восточный фронт, академию закончил спустя несколько лет.

На фронте я узнал, что в ту пору, когда Чапаев писал Линдову, стряслась с тем замечательным комиссаром беда.

Линдов выехал из Самары на станцию Озинки в восставший Орлово-Куриловский полк. Белогвардейщина засылала своих прислужников в нашу армию, эсеры совершали предательство за предательством. Линдов бесстрашно пришел к восставшим и сказал им правду в лицо.

Жестокие, как и все трусы, предатели с бронепоезда стреляли в Линдова и его друзей. Мертвыми упали Мяги, Майоров; раскинув руки, лежал в снегу у железнодорожного полотна Гаврила Линдов. Седина роднила его со снегом, он лежал у самых рельс, которые уходили к Уральску.

Когда мне рассказали эту трагическую историю, нечего греха таить, я с укором подумал, что, если бы Чапаева не поторопились отозвать с фронта, в новом соединении, в 22-й дивизии, куда влились и полки его Второй Николаевской, чувствовалась бы крепкая большевистская рука — не произошла бы и эта кровавая трагедия.

И снова передо мной возникли доверчивые, убеждающие строки письма Чапаева:

«Прошу вас покорно отозвать меня в штаб Четвертой армии, на какую-нибудь должность — командиром или комиссаром в любой полк.

…Если вы хотите, чтобы я вам помогал, я с удовольствием буду к вашим услугам…»

Наутро, в пятом часу, во двор агронома въехал бензозаправщик. Простившись с гостеприимным хозяином, Глеб втиснулся в кабину шофера, и машина отправилась на станцию Озинки.

Водитель Сельванов, маленький, обросший бурой щетиной, сперва угрюмо молчал, щуря и без того небольшие глаза. Но, стряхнув сонливость, он охотно отвечал на вопросы Глеба, сокрушался, что исчезли хутора Павловка, Чилижный, хвалил тещу и не без гордости заметил, что она-то хорошо помнит Чапаева, именно у нее он и стоял в Нижней Покровке. Нравилось Василию Ивановичу ее гостеприимство — любил пить чай с вареньем, а уж варенье варить теща Сельванова умеет!

В каждом селе Глеб обязательно встречал очевидца чаепития Василия Ивановича, и в этом было надежное желание помнить Чапаева домовничающим, беседующим за чашкой чая о самых обыденных вещах.

Видно, и в самом деле Василий Иванович в какие-то минуты, вырванные у войны, умел чувствовать себя с людьми по-свойски, по-домашнему, умел слушать их незатейливые рассказы, опрокидывая с ними не одну чашку чая. Об этом Сельванов толковал до большого села, которое лежало на пути к Озинкам.

Глеб спросил:

— Не к Солянке ль подъезжаем?

— Именно к самой Солянке — знаменитое было торговое село. Ну и купцов сюда наезжало: из Саратова, Москвы, Самары, толкались здесь помещики и всякие управители. Самая торговля затевалась в зимний николин день, на успенье и в масляну. Скот гнали по степи, батраков в Солянке за гроши нанимали, брали их дешевле, чем скот, но, как это ни чудно, отсюда к Чапаеву пошло немного народу: кого богатые перекупили, а кого и стращали, до жестокого испугу.

Бензовоз въехал в людное село, пыльное и без единого деревца.

— Какие бури не заглядывали в Солянку! Что бури — трясение земли, вот что было тут! А все-таки и солянские бедняки тянулись в чапаевское войско. Можете тут сыскать Хатькова, и теперь старик при деле — колхозный конюх.

Бензовоз остановился около сельсовета. Сельванов обстоятельно расспросил, где искать конюха, но ни дома, ни в конюшне его не было. Машина медленно ехала по селу, и Сельванов опрашивал пожилых и молоденьких женщин, куда-то торопившихся с сумками и мешками. Все откликались на имя Хатькова, но не знали, куда он сегодня подевался со своим табунком.

— Что же сделаешь-поделаешь… — посетовал шофер, и бензовоз выехал из села.

Миновали узенькую, петляющую через каждые два метра речку Солянку, и Глеб подивился вслух:

— Вот те на?! И это Солянка?

— Чапаев не на одной Солянке был, он, может, и тезку Солянкину встретил и на ней воевал, — угадывая мысли Глеба, соображал вслух Сельванов. — Но наша Солянка видала виды, боевая, хоть и неширокая. Да разве широкая река во степу удержится?

А Глеб раздумывал: какая же Солянка оказалась для Чапаева соперницей Рейна? Наверное, все же эта. Она лежала на торном пути чапаевских войск к Уральску.

Вдруг флегматичный Сельванов толкнул Глеба в бок:

— Везучий ты; смотри, встречь нам табунок, а вон и всадник — не иначе сам Хатьков.

Издали Глеб принял «самого» Хатькова за мальчишку. Табунок приближался, Сельванов затормозил бензовоз, Хатьков и вблизи оказался невелик ростом. Сперва Глеб думал, что всадник лихо пригнулся к шее лошади, вблизи увидел, что он согнут в спине. Редкая бороденка не то свалялась, не то была в несмелых завитках, кепка низко надвинута на глаза.

Понимая серьезность положения — все же это его рекомендация, — Сельванов обратился к конюху немного даже официально: