Любовь Руднева - Встречи и верность

Долго лежал он и смотрел на ковш Большой Медведицы, никогда не оскудевающий, полный темно-синего сияния. С детства пристрастился он пить мечты из этого ковша.

И теперь он висел прямо над Глебом, невесомо устойчивый, и мигал неподалеку то одной, то другой звездой.

А внизу лежала все та же Нижняя Покровка, в ней слышался голос Чапаева, диктовавшего донесения, и, перебивая его, из домика Родакова доносился сонный плач полуторагодовалого сынишки агронома и веселый смех молодого отца.

Воспоминания Шаронова имели непосредственное отношение к этой ночи, заботливо укутавшей своим покоем Нижнюю Покровку, к людям, уснувшим в хатках, к большим каменным домам совхоза, видневшимся вдалеке, к машинам, отдыхающим близ домов, к Глебу, нашедшему друзей в далекой степи, в каждой встрече открывавшему что-то совсем новое об отце. И даже когда о нем никто не упоминал, следы его возникали перед Глебом явственно, они обозначались рядом со следами Чапаева.

Глеб зажег карманный фонарь и углубился в рукопись Шаронова.

«Снова вспыхивает спор между мной, Василием Ивановичем и латышом Эйкиным.

— Задаешься ты, слыхали мы про твой партизанский норов, — говорит не по летам грузный Эйкин, невольно поглядывая сверху вниз на Чапаева.

— Если меня на воспитание берешь, все предусмотри, — добродушно отшучивался Василий Иванович, расхаживая по комнате. — Про меня байка пущена, а ты ее не потушил. Даже наоборот — раздувать будешь. А я бы посмотрел, кто передо мной, и сам бы о нем свое мнение сложил.

— Про тебя сложишь, как же! — отмахнулся упрямый Эйкин. — Трудный ты орешек. Вот здесь дали нам учителей, профессоров, а ты горячку порешь, рвешься обратно на фронт.

— Знаешь, Эйкин, — возразил Чапаев, — каждый сам себе в такую пору находит учителей по уму-разуму и надеждам.

— Ой ли, Василий Иванович, — пошутил я, — невелик твой Николаев, чтоб сыскались в нем свои ученые.

— Хватил ты, Василий Иванович, лишку. Скажи спасибо, что после твоих двух-трех классов начальной школы посадили тебя на академическую скамью и слушаешь настоящих профессоров.

Эйкин сидел, притулясь к окну, и пришивал хлястик к своей шинели.

— Скажу, обязательно скажу, но не в декабре восемнадцатого. Отвоююсь — сам попрошу: дайте мне аз, буки, веди, сажайте за чертежи. Но сейчас ведь не древний француз Наполеон гонит на меня белочеха! Кровожадная английская винтовка наведена на меня, а я занимайся историей войн?

— Что же, тебя касается все международное положение? — проворчал Эйкин.

— Коснулось. Белочеха я уже выбивал из Николаева и Самары. А теперь вот тебе не международное, а мое положение. Я с тобой лясы точу, а в эту самую минуту, — Чапаев даже взглянул на часы, — ребята ложатся от пули-снаряда французского пулемета и английского ружья. Может, я бы тысячу этих снарядов от них отвел и плеснул свинца в беляков.

Я сидел за столом, листая большой военный атлас.

Чапаев высказывал то, что накопилось и у меня в душе, но, бывший командир эскадрона, я так живо не чувствовал острой необходимости своего присутствия на фронте, как этот степной полководец.

Меня мучило любопытство, хотелось понять, откуда у Чапаева было столько уверенности в своей правоте, да и очень уж он не походил на многих из нас, и это невольно настораживало.

— Кого, интересно знать, ты в учителя выбрал? Тот, мол, профессор тебе не гож, а этот с ним схож! Кто ж обучал тебя стратегии и тактике?

Я думал, что Василий Иванович ответит мне какой-нибудь резкостью: и с чего это, собственно, мы принялись его пытать?

Но он уселся против меня и спокойно возразил:

— Раскладывать на дисциплины все не смогу, а первую основу многое что составляет… Я ж с мировой войны вернулся не только битый, но и ученый кое-чему. Понял точно: в пятнадцатом году воевали иначе, чем в шестнадцатом, нынче — не так, как вчера. Четыре года фронта и год революции, чем не академия? В окопе научился читать, в семнадцатом уже узнал отличие революционной войны ото всякой другой. Первым профессором для меня оказался человек, никогда не носивший полковничьего или генеральского мундира. И я, очень недоверчивый, как и всякий солдат, четыре года провалявшийся в окопах, принял его науку. Принял не для того, чтобы щелкать языком, а идти без останову до самой мировой революции.

Эйкин засмеялся:

— А почему же, если ты такой сознательный, на фронте четырех георгиев схлопотал и прапорщика? Это мне известно, ты отличный был служака.

Чапаев вскочил, прошагал по комнате, круто остановился перед Эйкиным:

— Что делал разведчиком — мерить не буду ни георгиями, ни твоими подковырками. Если б не знал, как хорошо ты с контрой воевал в своей Риге, в Питере, я б тебя рубанул не таким словом. И Шаронову еще отвечу, чтобы вы потом не говорили: «Чапаева, мол, к стенке прижали»… С самого февральского начала революции повстречался мне настоящий друг. С ним более года делили каждую мысль, как в голодном походе двое делят корку. Он меня, товарищ Эйкин, брал на воспитание, только не объяснял мне это особо. Перед собой на парту не сажал, некогда было, а я иногда ночью собственной охотой лез за эту самую парту. С коня да за парту, хоть не просто это! Может, полтора года назад я и не такой быстрый был, так он меня на полный разворот подтолкнул жить.

— Из какой же академии друг твой? — не без иронии спросил Эйкин, посасывая потухшую самокрутку.

— Из донецкой.

— Казак?

— Родом, может, и принял казацкую кровь, только не подпорченную карателями, а ту, вольную, удалую, с которой зачинались казацкие дела.

Эйкин не унимался:

— Какого же звания был твой профессор?

— С девятого года подпольного, потом ссыльного, потом солдатского, а главное — большевистского.

Было заметно, что Василий Иванович уже не берет в расчет наше любопытство. Он сам чувствовал потребность говорить о человеке, видимо понимавшем его, Василия Ивановича, и ту необходимость, которой они оба служили.

— Интересно, — протянул Эйкин, — это он обучил тебя кавалерийским хитростям?

— Нет, тут я сам в учителя записался. Я не о военных знаниях его говорю, другим взял он меня. Сперва, после Февраля, сколотил ячейку в нашем Сто тридцать восьмом запасном полку, потом Советами Николаевского уезда руководил, а как мы завоевали там в декабре прошлого года власть, стал он председателем Совета народных комиссаров, — было и такое у нас…

Но то все должности, а он через них шел все к большему числу людей и с собой забирал все больше людей для революции. С ним Ленина статью читаешь, — он мою жизнь с ней свяжет так, что мне просторно становится. В эту весну я десять раз кряду одолевал «Коммунистический Манифест», — он над одним словом со мной иной раз ночь просидит. Да не в таком кабинете, с кожей, как здесь, а в том селе, где двое суток мы сбивали кулацкое восстание или белоказакам морду намыливали.