Любовь Руднева - Встречи и верность

«Да ты ж учитель — значит, и должен понять все, и растолковать, а мы в семинариях не учились».

«Чтобы ее понять, нигде не надо учиться». — И он вынимал ее, маленькую, по правде сказать, хорошенькую, и играл нам.

Он всегда объявлял, что играет, но уже после того как кончал исполнять вещь. Говорил он глухо, с акцентом и важно. Так важно, что мы не осмеливались шутить.

«Мелодия Глюка».

Эту мелодию я запомнил и научился высвистывать. Яниса это раздражало. Он меня обрывал и говорил:

«Мне тяжело, лучше пусть пулеметы лают».

У нас были разные вкусы.

Но постепенно мы тоже привыкали к скрипке. Напоемся на привале до хрипоты, напляшемся гудящими от ходьбы ногами и сразу рухнем. Тут Янис вынимал свою тонкоголосую. И слышали мы от него такие непонятные слова: ноктюрн, этюд, Шуберт, Мусоргский, Глинка.

У Чишмы Яниса смертельно ранило в живот. Он лежал в крови, весь в поту от боли. Скрипку размозжило. Янис видел это еще до ранения.

Мы не могли его стронуть с места, и смысла не было.

Я наклонился над ним, попробовал что-то соврать. Янис выругался и сказал:

«Заткнись!»

Он стонал и потом позвал меня.

«Слушай, — сказал, — свисти мне, свисти!..»

«Что?» — испугался я его бреда.

«Мелодию Глюка».

Я свистел. Он стонал. Но когда я замолкал, он, ругаясь, просил:

«Свисти же!..»

Так он и умер под мой свист.

Укостра, скрестив ноги, сидел уже немолодой боец, чернобровый, со смуглым продолговатым лицом и пышными усами. Он смотрел не отрываясь на огонь, чуть покачивался, и по его лицу пробегали блики.

Заговорил он неожиданно. Мы тянули из кружек кипяток, вспоминали про сахар и вдруг услышали:

— Есть корка.

Не торопясь боец вынул из сумки большой белый платок, развернув его, он ловко сильными пальцами надломил корку, разделил на равные части.

— По глотку сухого хлеба, — сказал он радушно, протягивая на чистом платке свое угощение.

Мы взяли молча.

Сызранский Евлампий рассмеялся и, проглотив птичью дозу, попросил:

— Теперь твоя очередь рассказывать.

— Не сумею. Если по порядку — многовато, а если вперемежку, то у меня ничего особенного нет. — Он показал на голову, потом на сердце.

— А ты валяй про себя, — предложил кавалерист. — Как-никак, лет за тридцать прожил, смерть за косу таскал, а живой!

Боец обвел всех глазами, кивнул головой, но, видимо, что-то мешало ему начать рассказ.

И снова пришел на помощь кавалерист:

— А ты сам откуда?

— Я из Иваново-Вознесенска, — ответил боец с тем особенным акцентом, по которому сразу отличишь венгра от поляка или чеха.

Мы переглянулись.

— Вы, ребята, не поняли; я был житель той стороны как военнопленный, бывший. Не из «бывших». — Тут он улыбнулся, неровные крупные зубы сверкнули из-под пышных усов. — К нам приходили ткачи, принесут то хлеб, то котелок супу и смотрят голодными глазами, как мы едим. Среди них была большая, сильная Мария. У нее в тряпице для меня и моего друга Фере было припасено несколько вареных картофелин. Она протягивала нам картофелины, и это волновало меня и его, как письмо из дому.

Сразу после февраля мы взяли у Марии красные ленты и прикрепили их к шапкам и сердцам — так мы стали красными гвардейцами. Однажды вечером принесли нам винтовки. Фере бросился к трехлинейке, проверил затвор, долго взвешивал на ладони патрон. И хотя керосиновая лампа горела тускло, я увидел на глазах у гонведа [6] Го́нвед — защитник отечества ( венг. ). слезы: ему доверили оружие.

Я сторожил железную дорогу, и две ночи вместе со мной несла караульную службу ткачиха Мария, высокая, полногрудая, с лицом курносой богоматери и очень крепкая на слова.

Когда кончилась вторая ночь и начинался рассвет, из-за насыпи показались четыре фигурки.

Я закричал:

«Стой, кто идет?»

Мария рассмеялась, а маленькие люди пригнулись и побежали к нам.

«Стрелять буду, стой!» — закричал я.

Но Маруся знала много крепких слов, и часть из них она успела сказать мне, а потом постучала себя кулаком в грудь и повторила несколько раз:

«Разве не видишь — дети, дети!»

Я понимал слово «дети», ведь интереснее этого слова я не знал ничего. У меня самого двое детей, они живут в Сигеде и давно уже не слышали обо мне, как и я о них.

Фигурки выросли перед нами, вблизи это оказались три мальчика и маленькая девочка. Они бросились обнимать Марию — я отвернулся: мне хотелось к своим детям, к жене.

Но кто-то дернул меня снизу за полу шинели, я вздрогнул от неожиданности и чуть не вскинул винтовку. Взглянул и увидел худенькую девочку. Она протягивала мне в тряпице картошку:

«На. Я тебе оставила мой обед, только чуть-чуть откусила…»

Четыре фигурки побежали вниз по насыпи.

И вот весной я и Фере очутились в поезде. Мария нас провожала. Мы не могли поверить своему счастью и твердили: «Домой, домой!»

Мария наклонилась к Фере, сидевшему на ступеньке вагона, и сказала:

«Мой муж в Венгрии, в плену. Если встретите — передайте…»

Мы уже выучились от нее многим словам, но что велела она передать мужу, я не понял. И Фере не понял. А поезд тронулся.

Фере смотрел на Марию, и она смотрела на него — наверное, в последний раз.

За семь дней мы добрались до русских окопов, совсем близко были окопы австро-венгерцев. Русские пропустили нас беспрепятственно. Что пропустили? Они еще подбадривали, совали трубки, кисеты, сахар, приговаривая:

«Поклон женушкам и деткам!»

Это была хорошая ночь, теплая. Пахло землей. Когда так пахнет самой жизнью, хочется обнять жену, прижать к себе детей. Фере меня обгонял. Его стройная фигура будто светилась, разрезая ночь, он шел легко, торопился. Для этого у него были все основания: женился он перед самой войной, и уже без него у Эльги родился Фере-младший. Потому-то друг обгонял меня на шаг-другой. Впрочем, я тоже спешил: ведь и я думал — еще день, обниму моих дорогих и вместе с молодой женой и матерью выйду в палисадник перед домом. Весной и крохотный клочок земли просит: вложи в меня семена. Я шофер, но разве я меньше люблю землю, чем мой отец — старый пахарь?!

Какие же мы с Фере счастливчики, что так быстро добрались до своих окопов! Я слышу частое дыхание моего друга, он чуть запыхался, не от быстрой ходьбы — от волнения, будоражащего кровь. Мы и капли вина не выпили, а чувство хмельное и стучит, стучит в висках: «Дом рядом, дом твой рядом».

«Стой, стой! Кругом!»

И снова немецкая команда:

«Назад!»

Но Фере радостно закричал над притихшими окопами:

«Свои, не стреляйте!»

«Назад!»

«Мы возвращаемся из плена, — продолжал кричать Фере на отличном немецком языке, — прапорщик Фере Петери и…»

Но его перебил пронзительный гортанный окрик: