Любовь Руднева - Встречи и верность

Так он и уехал от нас на своем верном зеленом коне…

Раненый замолчал, и все мы уставились на него, догадываясь, что он-то и есть тот самый — живучий Шурка.

— Ну что ж, — сказал Саша Буков, белокурый, веселый комиссар, — теперь, пожалуй, пришел и мой черед припоминать. Я только не люблю печальные истории, хотя на войне с ними сталкиваешься на каждом шагу. Впрочем, ничего особенного я вам рассказать не сумею, так, просто один случай.

К нам в полк прибыло пополнение из трехсот уфимских татар. Ну и переполох у нас поднялся! Они ни на шаг не отходили друг от друга, сторожко ждали назначения командира и комиссара. Заводиловкой среди них был Исмет. Только начинал он говорить, они, как по команде, умолкали. Но про что шел разговор, мы и догадаться не могли: ведь никто из нас не знал татарской речи.

Комиссаром назначили меня, командиром — бывшего подпоручика, добрейшего и храброго Георгия Максимова.

Жорж ходил в гимнастерке с отложным воротником, в потрепанных штиблетах, я носил заплатанную гимнастерку с чужого плеча, эту вот самую.

Первое знакомство с новым батальоном чуть не кончилось плохо для нас обоих.

— Нет, — сказал самый говорливый из непрерывно гомонящих татар, Исмет. — Нет, обманщики пришли к нам, а не командиры. Командир, комиссар — кожаные галифе, сапоги, ремни, кони, а вы не лучше нас. Кому ж кого слушаться? — И он горделиво выставил вперед ногу, обутую в отличные сапоги, и вскинул свою гордую голову.

Не парень, а загляденье: длинная шея, красивое лицо с крутым изломом бровей, с крупными яркими губами и обжигающими глазами, смуглый, чуть скуластый, и ноздри от волнения вздрагивают. Огонь!

— Откуда, — говорю, — у вас такая любовь к кожаному обмундированию? В нашей бригаде такого богатства ни у кого и не сыщешь. Или ты сам метишь в командиры? — улыбнувшись, спросил я у Исмета.

— Э-э, хватит шутить! — закричал на меня Исмет. — Ты не комиссар, и сейчас не до шуток.

Они окружили нас тесным кольцом: кто-то уже взял меня за руки, кто-то дышал в спину, в лицо.

Но к счастью, в это время послышался стук копыт, татары расступились, и в круг въехал связной с пакетом для меня и Максимова. На большом пакете сияла огромная сургучная печать. Она произвела сильное впечатление на весь батальон: татары были наивны, как дети.

Но и признав нас, как этого требовал устав, они не переставали удивляться простоте обращения Максимова и задавали мне по тысяче вопросов на день.

В первом бою они вели себя чудно: вставали во весь рост, сбивались в кучу, причитали над ранеными, плакали над убитыми. Нетерпеливые, они не хотели рыть окопчики, и трудно было им сохранять спокойствие и молчание. Но уже во втором бою их нельзя было узнать — они беспрекословно слушались Максимова. И все-таки, хоть Исмет командовал только одним взводом, смотрели на него преданно и повиновались даже движению его бровей.

А Исмет, лежа рядом со мной в одной цепи, под обстрелом колчаковцев, придирчиво спрашивал:

— Ты, комиссар, коммунист?

— Коммунист.

— Ты давно коммунист?

— Давно, — отвечаю.

— Сколько месяцев?

— Семьдесят два месяца, Исмет.

— Ты где стал коммунистом?

— В Саратове, в депо. А что ты ко мне пристал, как на исповеди, Исмет? И норовишь допрос вести под пулями.

— Под пулями врать не будешь, комиссар, а мне это и надо.

— Разве комиссар врал тебе?

— Я ж с тобой не рос, комиссар, а ведь ты тоже человек как человек, я должен тебя проверить.

И хотя мне было не до смеху, я рассмеялся.

— Веселый ты, — говорю, — человек, Исмет.

А сам думаю: вот теперь в перестрелке и получу пулю в лоб или в затылок. Я ведь с Исметом не рос, кто его знает, чего он хочет.

Но Исмет и все его товарищи, как один, поднялись в атаку. Ко второму бою их было уже не триста, а меньше. После того боя наш батальон опять понес большие потери, но теперь татары вели себя с достоинством бывалых воинов.

В третьем бою их надо было уже сдерживать — так рвались они в атаку. А когда командир батареи Михайлов обстрелял цепи врагов, залегших в рощице, татары потребовали:

— Ну, товарищ военком, хади в атаку. Хадим быстро, берем казака, берем каней, и у-у-у-у верхом… всем батальоном на Колчака… у-у-у-у на большого бандита Колчака. Он еще не знает, как татарская рука его будет рубить: за Уфу, за казнь татарина Исмета, отца нашего Исмета. Мы же все — триста братьев, самых родных братьев, сына коммуниста Исмета — Исмета Исметова.

Поезд миновал Семиглавый Мар. Глеб увидел в окне вагона, как выгнулся высокий сырт, поднял свои головы-горы, безлесые, сиренево-дымчатые от жары. «Мар» по-казахски — волшебник, пропустил мимо себя поезд, и все оказалось просто: станция как станция — незатейливый домик, название «Семиглавый Мар», а не «Подступ к Уральску».

И все же недавно, всего несколько десятилетий назад, тут по степям вились армейские дороги к Уральску, и не раз, не два одолевали их люди, дорогие Глебу, а многие так и не одолели, и последнее, что увидали они, было семь голов Мара.

И за Уральском тянутся степи, где что ни шаг — жизнью плати: Лбищенск, Калмыково, Сахарная, Гурьев.

Ранним утром этого дня Глеб встретил на дороге к Озинкам конюха Хатькова. Сгорбленный, с коричневым морщинистым лицом старик сросся со степью, стал ее памятью и совестью. И хоть теперь Глеб ехал на поезде к Уральску, а конюх на карей кобылке возвращался в свою Солянку, будто все сопровождал он Глеба, хоть и не спешил, — лошадь его шла шагом, чуть впереди табунка.

Утром, сидя на лошади, перебирая поводья, Хатьков вдруг сказал Глебу:

— А что другое рассказать могу, про одну ночь — лбищенская она! Такая большая — и в год не обхватишь. Уж от нее откатило меня на тридцать восемь лет, а все нет-нет, припомнится, как нонешняя.

Близко в ту ночь столкнула меня беда с последним комиссаром Чапаева; всякие бывают знакомства, но это в смертный час пришло.

Хатьков вдруг сдернул шапчонку с головы, и его мягкие, тонкие волосы приподнялись вихрами на степном ветру.

Глеб увидел светлые маленькие глаза, затуманенные воспоминаниями.

— Дай представлю тебе все по порядку. Вел нас Чапаев от Уральска к Гурьеву совсем обгорелой степью. Казаки жгли ковыль, травили колодцы, падаль в них швыряли, угоняли живность. Сверху било нас солнце — от его ударов падал люд и скот. Одной перетрепанной дивизией растянулись мы на долгую степь: воевали и по правую сторону Урала и на Бухарской стороне.

Втянешь ноздрями воздух — степь гарью воняет. Пот разъедает тебя, вошь поедом ест. Губы трескаются — подай воды! А где ее напасешься?! Глаза налиты кровью — режет, и тиф через одного валит.