Любовь Руднева - Встречи и верность

Батурин долго слушал меня, а потом задумчиво сказал:

«Ты деда любишь сильно, а я свою бабушку. Ты не удивляйся, человек даже с сединой, вот тут, — Батурин показал рукой на сердце, — всегда остается ребенком. Но никому об этом не рассказывает, может, лишь однажды намекнет, как я тебе.

Бабушка далеко отсюда живет, в старом городе Владимире. Но знаю, едва приоткроет глаза, взглянет в окно, и покажется ей, что она увидала, где я и что делаю».

И рассказал мне Батурин о своем детстве. Только теперь я понял, что с полуюношей-полуребенком можно быть таким откровенным, как с любимой женщиной; скинуть груз лет и, распахнув душу, заглянуть в самое заветное. Так случилось в ту ночь с Батуриным. Он говорил о доверии, сам щедро оказывая его.

«Однажды ко мне, гимназисту, нагрянули жандармы с обыском. Бабушка спокойно ходила по дому, и я не услышал от нее ни слова упрека, когда уезжал в ссылку.

Там подружился я со своими учителями и вернулся повзрослев: хочу говорить ласковые слова — не могу, хочу поиграть — нет сил, тянет к книгам, к людям, которых преследовали.

И я сказал бабушке, что теперь главное не родной дом, а те товарищи, из-за которых меня сослали, — всего и объяснить не мог, но ведь на то и существует любовь, чтобы понимать недосказанное. И снова она поняла, не попрекнула.

Бывало, возвращаюсь с тайной встречи домой под утро, — она не спит. Положит седую голову на руки, сидит у окна, поджидает. Она же помогла мне учиться в Москве, шила на людей, иглы из рук не выпускала. Должно быть, и сейчас она слушает: не стукнет ли дверь в доме, не письмо ли это от меня…»

Только я один в дивизии знал, что у комиссара такое детское сердце, только я один, наверное, понимал, как любит он далекую семью, сестер своих: Ларису, Клавдию, Надежду.

И что-то приоткрыл мне этот разговор не только в Батурине, но и во мне самом, в судьбе всей дивизии. И это, быть может, было самым главным, к чему я прикоснулся, сидя бок о бок с комиссаром. Я слышал, как гулко бьется его верное сердце.

Неожиданно разговор вернулся к ссыльному солдату-художнику. Впрочем, все любят говорить о неожиданном в жизни, о совпадениях, а я думаю, что просто большая жизнь как большое море: омывает сразу много берегов и в него вливается много рек. Рассказал мне Батурин и о родине Шевченко: пришлось Павлу Степановичу во время первой мировой войны служить на Украине, в армии.

«Песни Шевченко пела мне дочь хозяина — подросток Галя, — говорил Батурин. — Она приносила в хату охапки цветов, травы и пела. Запах трав заглушал все армейские запахи, голос Гали — наши тяжелые солдатские думы.

Видишь, и у тебя, у Гали и у меня — одна привязанность. Много стихов сложил Шевченко и про казахскую долю, только ты теперь, Алимджан, — меняешь ее, и потому нам с тобой хорошо, мальчик. Правда?»

Он читал мне стихи по-украински, как поют у нас песни — широко и к сердцу.

В тех стихах кайсак-казах украл у бога секиру-топор. Топор вырвался из рук кайсака и сокрушил кругом все деревья:

Стихи похожи на дорогу: пока ее проедешь, многое увидишь, многое переживешь.

Батурин читал, склонив голову набок, будто вслушиваясь в то, как течет слово-музыка. Стихи были легендой, и в ней жило сочувствие к моим сородичам:

Я теперь сам научился читать Пушкина и Шевченко, Байрона и Хикмета, но я и сейчас помню, как впервые услышал настоящие стихи, смешанные с дыханием Батурина. Я то радовался, то пугался, видя его утомленное и взволнованное лицо. Мне кажется, хорошие люди делятся стихами на фронте только из большой любви.

И я взмок — слишком много сразу вошло в мою голову, а Батурин вытер платком мой лоб. Я впервые в жизни увидел носовой платок и очень удивился, что у мужчины в руках такая нежная, белая вещь.

Прощаясь, я спросил у комиссара:

«А кто в ваших краях назвал тебя Батыром?»

Батурин шел рядом со мной по станичной улице на совещание, которое созвал ранним утром. Он ответил:

«Все мы, Алимджан, роднились много раз, еще когда живы были деды твоего деда и бабки моей бабушки. Наверное, так я стал Батуриным. Только имя мне пришло по наследству, а тебе, Алимджан, желаю стать настоящим батыром, таким, каким не могли быть даже герои сказок твоего деда. До свидания, мальчик». — Он крепко пожал мне руку.

Я уехал в свой полк.

А в ночь на пятое сентября я встретил Батурина в последний раз, хотел поймать его взгляд, но он так и не увидел меня.

Вместе с Кутяковым мы вернулись в Лбищенск. Прошли летом двадцатого года от Киева до Холма, и на земле Тараса я вспомнил вопрос Батурина: «Ты знаешь, что такое одна семья?»

Вот и все.

Один разговор, одна ночь — и всю долгую жизнь память о Батыре, о стихах, о голосе…

В Уральске на аэродроме, ожидая самолета в Москву, Глеб дочитал последние рассказы Тараса, записанные в книжечку Петьки-Чеха.

Кутяков не мог устоять на месте, быстрым шагом он проходил перед нашим строем и громко не то читал, не то сочинял обращение к казакам. На жгучем декабрьском ветру он охрип, но все выхватывал из себя горячие слова, и видно было, как от них пар валил из его рта.

Мы стояли на площади станицы Калмыково, и, хотя ноги в рваной обувке мерзли, в голову ударял жар. Комдив Кутяков от нашего имени, от имени всей армии, диктовал условия сдачи уральским казакам. Он уже кричал:

— Вы, мечтавшие владеть нами, опрокинуты, выбиты из Лбищенска, Сломихинской. Наши уже Нижняя Казанка, Калмыково, Горская, и вся Бухарская сторона наша. Вы, уральские казаки, откатываетесь к Каспию. День, другой, — голос Кутякова звенел уже на такой высоте, что хотелось задрать голову и уставиться в белесое степное небо, — отберем Гурьев, нефтяные источники, скинем вас, казаки, в Каспий.

Это был наш взлет. Позади лежал долгий путь, впереди — короткий.

И Кутяков отрубил:

— Три дня даем на размышления, сложите оружие, остановите голодную смерть — она душит ваши семьи, и жрет вас поедом тиф.

Потом тише Кутяков с трудом протолкнул:

— Мы простим вас, казаки, именем Советской власти.

И все мы подумали: «А как же лбищенское побоище?!»

Иван Кутяков умолк и взглядом сразу охватил весь строй, он прищурился и неожиданно весело ударил широкой ладошкой по бумаге, которую держал в левой руке, — в ту бумагу он вроде ни разу и не заглянул.