Любовь Руднева - Встречи и верность

Я, удивленный, побрел.

Ольга Владимировна писала, сидя верхом на ящике в каком-то обшарпанном домике. Она внимательно выслушала напутствие Таля, переданное мной слово в слово, покраснела и развернула сверток.

Это была маленького формата, но очень пухлая книжечка в сафьяновом переплете с золотым обрезом, на обложке в золотом венце скакал золотой крылатый конь.

— Какой хорошенький Пегас! — удивилась Ольга Владимировна.

Под обложкой оказался портрет молодого мужчины, и Ольга Владимировна обрадованно засмеялась:

— Так это Генрих Гейне.

Она перевертывала страницы, я заглядывал в них, но буквы были нерусские.

Ольга Владимировна шевелила губами, задерживала взгляд то на одной, то на другой странице и так согласно кивала головой, как этого хотел бы кавалерист Алексей, все же не переспоривший девушку из Реввоенсовета.

Но сейчас у девушки был совсем домашний вид, и я понял — она ненамного старше меня, и, видимо, она и вправду любит того человека, который был так хорошо, с отложным воротником и в рубахе белого полотна или шелка, изображен на картинке.

А на первой страничке, под этим портретом, карандашом было написано крупными русскими буквами:

«ДА ЗДРАВСТВУЮТ ЧАПАЕВЦЫ!

Борис Таль ».

Это была первая ночь украинского лета, и мы захватили ее у польских панов — они бежали от Киева. Степная дивизия Чапаева форсировала Днепр в горячую ночь, пропахшую конским потом и тополиным листом. Я запомнил местечко Горностайполь: отсюда стремительной атакой мы выбили польскую бригаду генерала Романовского.

Одурев от стрельбы, бессонницы, голода, я вбежал в чью-то хату, разыскивая Зденека Елинского, и тут меня полоснул бабий крик — долгий и низкий. То, что и не заметишь в бою, не вынести в мирной хате. Крик заполнил всю хату от низкого потолка до земляного пола, и закрытые окна не давали ему выплеснуться на улицу.

Посреди хаты стояла широкая лавка, покрытая тряпьем; на ней разметалась женщина, и Зденек Елинский крепко держал ее за плечи.

Я хотел убежать, но командир полка приказал разыскать Елинского — на допросе понадобился переводчик.

Я окликнул Зденека — он не повернулся ко мне. Я громко позвал его, будто были мы еще на темном Днепре, но мой голос упал до шепота, опять кричала и корчилась женщина, а Елинский приговаривал:

— Старайся, голуба, ну еще. Не отрывайся ж ты от лавки!.. Выйди, Тарас. Тут шуметь нельзя, пусть баба выкричится. Уйди. Говорят тебе, подожди у хаты.

Ужасный крик ударил мне в спину, я выскочил вон.

Елинский вышел, когда хата уже поголубела от сумерек. Продолговатое, бледное лицо Зденека было покрыто мелкими росинками пота, влажными были и гладко зачесанные назад волосы, мокрые пятна проступали на гимнастерке, аккуратно обдернутой на его худенькой, невысокой фигурке.

Он зашагал рядом со мной, и из-под полуприкрытых век влажно поблескивали его темные глаза.

— Чего оторопел, Тараска? Это ж хороший крик — от силы, которая ее разрывала. Только жаль бабу, одна рожает — солдатская вдова, я и помог немного, хлопчика принял.

Я было заикнулся:

— Ты и по фельдшерской части можешь?

— Только по отцовской, да вот пришлось: куда война не приведет солдата!

Я сбоку разглядывал Зденека-повитуху и заметил, как тяжело переставлял он свои усталые ноги.

— Едва вошел я в избу, повалился спать, а тут ее и забрало. Хотел выйти, да поздно, вижу — человек ей нужен, остался. А что? — вдруг переспросил Зденек самого себя. — Получила баба хлопчика из моих рук. Да как заругается на меня:

«Пошел, пошел отсюда, катюга!»

Будто не она мною командовала:

«Принеси воды, унеси тряпки, подай полотно!»

Выла в лицо мне, я ж для нее терпел. Но, когда я к дверям подался, она спросила:

«Як тебе клычуть?»

«Зденеком», — говорю.

«Так то паньске имя, а як сыну его дам?»

«Да зачем сыну давать?»

«Так это ж ты трудненького такого в свит вывел».

Разве бабу поймешь? Она и не вовремя всё справедливости ищет.

И опять слабым голосом переспрашивает:

«Так ты паньский?»

«Нет, — отвечаю ей. — Я внук польского повстанца, ссыльного, значит, а маты — украинская переселенка, и теперь я воюю на ее земле».

А баба меня перебивает:

«Ты ж не балабонь мени. И сам ты якый чудный, и имя у тебя трудненьке. А сынку его дам. Потому, одного вбывають, инший нарождуеться».

«Ничего, — отвечаю ей, — сам Василий Иванович Чапаев знал мое имя, а тебе чего ж не нравится?»

«А хто его знае, Чапая, он мне не указ», — сказала баба и уснула.

Зденек улыбнулся:

— А мне и не пришлось поспать через того хлопчика.

И видно было, не хотелось Елинскому идти в штаб на допрос пленного.

К вечеру на нас надвинулись свежие части польской дивизии, и бой не затихал два дня кряду. Я скакал из одной части в другую, выполняя поручения комдива Кутякова. Тылы наши остались за Днепром, и оттого нам приходилось особенно туго.

Только через несколько дней я узнал про Зденека Елинского. Он помогал допрашивать пленного офицера из дивизии легионеров, брошенной против нас генералом Рыдз-Смиглы. Дородный, широкогрудый легионер с обрюзгшим лицом отвечал грубо, смачно ругался и не сводил глаз со Зденека. Но постепенно офицер обмяк, стал выкладывать все, о чем у него спрашивали. Зденек переводил медленно, с трудом подыскивая слова. Вдруг легионер зачастил, белая пена накипала в уголках рта, он проклинал нас и выдавал своих панов, с крика переходил на шепот и с ненавистью глядел на Зденека, который упорно все складывал и складывал по-русски, то, что он пришепётывал по-польски.

Чтобы лучше разобраться в чехарде слов, которые наборматывал дергавшийся в истерике легионер, Зденек наклонился к нему, и вдруг легионер вскинул ногу и со всей силой ударил его носком сапога в висок.

— Пся мать! — взвизгнул легионер. — Продался красненьким, хлопская мелюзга! — Его глазки налились кровью.

Зденек осел на пол, усталые руки, которые еще час назад принимали новорожденного, вздрогнули и застыли.

— Встать, падло! — закричал побелевший от обиды и горя командир. — Такого поляка убил — и кто?!

Легионер о чем-то просил хриплым шепотом, но его увели.

А в местечке продолжал жить Зденек, только был он совсем маленьким… Его мать знала, что даже в самую суровую пору хоть «одного и вбывають, другий нарождуеться».

Наконец получил я весточку от Данилы. Под станицей Сахарной его ранило шрапнелью, и он долго перемогался на своей тачанке, не хотел расставаться ни с пулеметом, ни с лошадью, и увезли его от нас, когда он совсем ослаб, с посиневшей ногой.

Восемь месяцев я разыскивал его, писал в госпитали, расспрашивал всех встречных и поперечных, просил помощи у Кутякова, и только на реке Стырь, в Галиции, меня догнало его письмецо.