Любовь Руднева - Встречи и верность

— И правда чудно, — ответила девушка. Отстранив парней, она вскочила на обломок колонны, оглядывала древние владения и море, а потом взмахнула руками: — Только что провели нас экскурсоводы по старым улицам пятого века. Даже жутко, как представила я: еще тогда здесь пили, ели, плакали! Но вот если б камушки заговорили о сорок втором! Это ж…

Я не расслышал, что сказала она, наклонясь к самому высокому из парней, глядевшему на нее, как я на море, только снова до меня донеслось:

— Если б камушки заговорили…

Я не был камушком. Тогда, в сорок втором, мне было столько же, сколько этой девушке сегодня. И выходит, что и теперь я прихожусь ей только старшим братом — недавно мне стукнуло тридцать четыре. Но я хотел бы забраться в древний погреб и оттуда говорить с ней, как оживший дух этих скал и камней.

Рассказать бы ей обо всем, что здесь творилось, и пусть бы эта измазанная известкой девушка с Корабелки — русая, задорная, уселась на плиту и притихла, отнесясь как к чуду к голосу и подвигу старшего брата; было же здесь ее братьев много — добрая сотня, помноженная на тысячу. Еще хорошо было б, чтобы никто и никогда не говорил ей наставительным тоном: «Вот какие богатыри были», — а приняла бы она как первую живую весть мой рассказ, открыв сердце этим былям.

Ребята-строители еще шумели вперебой морю у старых терм, а я шагал по шоссе к Севастополю. Потом вскочил на автобус, согреваясь от соседства новоселов с бухты Стрелецкой, вслушивался в разговоры.

В автобусе ехала компания молодых военных, видно, несли они свою службу тут поблизости, в районе старых укреплений.

Голубоглазый, до синьки в глазах, врач держал в руках топырившийся портфель и пояснял своим спутникам, что нашел он в районе Тридцать пятой батареи ну просто классный целенький череп.

— Теперь занятия по анатомии наладятся, основа есть, — очень авторитетно заметил он.

Все-таки командировка в Севастополь застала меня врасплох, хоть я и давно готовился к ней. После сорок второго года я здесь еще ни разу не был, и потому все, что я теперь видел, казалось значительным и нужным.

С наслаждением читал я вывески магазинов, разглядывал большие циферблаты уличных часов, заглядывал в лица матросов и девушек, спешивших на свидание, вслушивался в шелест автомобильных шин по асфальту, ловил глазами убегающие огни троллейбусов.

Я вышел на Большую Морскую, сбегающую с верхней террасы города вниз к Нахимовскому проспекту, снова и снова оглядывал просторные дома, светящиеся ввечеру благородной желтизной инкерманского камня. Город почти целиком был отстроен вновь, он стал совсем другим, но все так же дома поднимались по террасам, все так же рождался каждый дом из инкерманского камня, и потому возросший на скалах Севастополь оставался неповторимым. Его цвет и горы, несущие его, придавали ему то притягательное свойство, что удерживает глаз наш, не отпускает от себя.

Я вернулся в гостиницу, она стояла поблизости от памятника погибшим кораблям у Графской пристани, большая, вместительная, с просторным холлом, ковровой дорожкой, бегущей с этажа на этаж, с телефонами в каждом номере, с дежурными и горничными в белых наколках, как у боярышень, с ванными и уютным буфетом на первом этаже.

В квадратной комнате, уставленной множеством столов под накрахмаленными белыми скатертями, подавались пшеничные, осыпанные сахарной пудрой свежие слойки, янтарные от масла пончики, рассыпчатый хворост и сочащиеся жиром ароматные сосиски. Почему-то в Севастополе все казалось мне примечательным, будто не привык я к удобствам и изобилию мирного дня, такому отличному от скудного рациона войны, да еще осадной. После долгой разлуки попал я под севастопольское небо, к севастопольским бухтам, и потому было у меня только два измерения: сорок второго и пятьдесят восьмого года.

В буфете было шумно и тепло, за столиками сидели моряки и штатские — командированные, голодные, общительные люди. Как и вчера, к моему столику подсел высокий, дюжий, с широкими плечами и могучей грудью Остапенко. Пиджак у него на груди не сходился. Пышные усы не хотели свисать книзу, хотя Остапенко то и дело оттягивал кончики вниз; они топорщились, поблескивая золотистыми и чуть седоватыми волосами. Круглые, темные глаза ярко блестели, румяные и полные щеки говорили о добром здоровье командированного из колгоспа имени Щорса.

— Я приехав за черепицей, а главное — у меня здесь сердечное дело.

Остапенко пил чай стакан за стаканом и откровенно признавался в своем особом сердечном деле:

— Сын здесь в подводниках, хлопец весь в меня, могутний.

Остапенко говорил убежденно, горячо, то по-украински, то перескакивал на русское слово, и слушать его было приятно и интересно, потому что сам он радовался всему, что сообщал, хоть и признавался, что «так сильно соскучився по своей дитыне!».

— Имеет сынку такую силу, что тянет его замесить море, даже большое, Черное! Вырос-то в степу, а издалека почуял морской воздух и весь ушел с головой под воду. И ушел как раз тогда, когда колгосп стал красою всего района, да что района — области, да и область хороша, но по республике почета больше. Вы такого богатого, культурного колгоспа и не видали, приезжайте до меня в гости!

Он написал на бумажной салфетке свой адрес и простился:

— Собираюсь посмотреть новый фильм «Дело было в Пенькове», в командировке на все время хватает, а в колгоспе и поздно вечером есть хозяйственная думка.

Остапенко ушел, и к столику подсел молодой мужчина, скорее даже юноша, но три резкие морщинки на лбу и тонкая у губ говорили об уже не юношеских тревогах. Он поздоровался, улыбнулся, и на его смуглом продолговатом лице неожиданно появились веселые ямочки. Темный костюм облегал широкие плечи, узкую талию.

Мы разговорились. В гостинице, как и в поезде, можно прямо спросить:

— Откуда вы? Зачем? Надолго ль?

Что-то знакомое было в лице этого человека, более того — привычное, и все же, несомненно, я видел его впервые.

— У меня небольшой отпуск, вот и приехал на неделю, потянуло в Севастополь.

— Вы отсюда родом?

— Нет, отец тут воевал. Последнее письмо из Севастополя пришло, потом никаких известий.

— В освобождении или в обороне?

— В обороне, у Мекензиевых. — Он раскрошил ломтик хлеба, его загорелая рука дрожала. — Потянуло сюда, хоть, кажется, ничего и не узнаю о нем, если только не заговорят камни.

— Вы сказали, что отец ваш был на Мекензиевых. А у кого? У Потапова или чапаевцев?

— У них, — сказал мой новый знакомый и внимательно посмотрел на меня.

И хоть в Чапаевской, в ее полках, вместе с приданными ей морскими полками, вместе с артиллерийскими было много тысяч людей — я понял, откуда знаю это лицо. Я понял в тот момент, когда оно придвинулось ко мне и я увидел внимательный, сосредоточенный взгляд потемневших глаз.