Любовь Руднева - Встречи и верность

— А слова наши не песок, глядите: все оттиснуто типографией, и подписи командующего армией и члена Реввоенсовета, а он тут перед вами, товарищ Сундуков.

Мы, как по команде, перевели свой взгляд на стоявшего неподвижно, будто впаянного в середину площади, рослого, затянутого в кожаную куртку питерца.

Но только оборвалась речь Кутякова, нам захотелось двигаться, озябли руки, ноги застыли, а Сундуков шагнул к Ивану Кутякову, стал с ним рядом и заговорил. Откинутая немного назад голова, сильный взмах руки, отзванивающий медью голос, и мы снова на какие-то минуты забыли о декабре, усталости и враждебно опустошенной станице.

Упрямая воля Сундукова звучала в каждом его слове.

— Мы дойдем до Гурьева, вышвырнем английских интервентов, — рубил Сундуков, и неслышное, но гулкое эхо его слов прокатывалось в груди каждого из нас.

И узнали мы от питерца, что уже фитильком чадит жизнь Колчака, доживает правитель омский последние часы, и больше не сосать нашу нефть британским палачам — воскреснут предательски убитые ими в песках Красноводска двадцать шесть бакинских комиссаров, как и наш Чапаев.

— Потому, что мы еще живы, черт возьми! — воскликнул Сундуков.

И слушали его живые — это мы, и слушали его мертвые — на окраине станицы лежали трупы, аккуратно уложенные штабелями; лежали казаки, умершие от тифа и собственной злобы, и никто не мог их похоронить, потому что смерзлась степь и не хотела без боя принять их в себя, а мы так устали и надо было нам спешить навстречу огрызающемуся врагу — впереди еще был Гурьев, сладковцы, толстовцы, бородинцы, британцы.

И снова перед строем зашагал Кутяков, он сбил на затылок высокую, светло-серого барашка папаху, и обнажился его крутой лоб. Только один хитрый светлый завиток упал на лоб, как короткая солнечная метка. Крепкого замесу был человек — широкоплечий, широкогрудый, он широко расставил свои чуть кривоватые ноги кавалериста.

— Только наши слова сами не дойдут до казаков. Генералы скроют наши предложения, надо их из рук в руки передать, для того отрядим двух надежных. Но с этой бумагой могут пристукнуть, может, рубить будут, а вдруг и отпустят. Потому назначать не буду, добровольцы пусть сделают шаг вперед.

Мы стояли на холодном степном ветру, он леденил даже кишки, и выбегать в одиночку навстречу смерти, уже перед самым Гурьевом, не хотелось. Но все-таки я несмело шагнул, пошевелился и мой сосед слева, и справа, но уже из строя выступили широким шагом восемь красноармейцев. Кутяков подозвал по именам двух: бородатого Отраднова — комиссара батареи и маленького, чернявенького комвзвода Терешина.

Ввечеру я увидел, как, вырядившись в белые рубахи, они натягивали сверху тепловатую рванину на плечи. И где они только достали такую нательную чистоту?! Видно, не пожалел кто-то смертникам свою обнову. Оба собирались степенно, и я слышал, как Отраднов, держа далеко от глаз листок, учил наизусть каждое слово, напевая его чуть-чуть гнусаво, как дьяк.

— Ты что же это? — перебил его я.

— Цыц, парень, а если бумагу вырвут, я же должен объявить этим дурам, что есть еще им спасение.

Дурами он презрительно называл казару.

И Отраднов снова выпевал каждое слово:

— «Однако мы понимаем, что мрачное прошлое лежит между нами и вами, что вы опасаетесь за свою участь, что ждете жестокой расправы за все сделанное.

Но рабоче-крестьянская власть, опираясь на широкий слой трудовых масс, не нуждается в мести».

Отраднов застегнул лохмотья на одну пуговицу, сохранившуюся у горла, и сказал не то ночи, не то мне — мальчишке, а скорее всего своей озябшей в тот час жизни:

— Нет тяжелее ноши слово прощения нести палачу Толстову. Но если Чапаев за правдой спустился на дно Урала и, может, дожидает нас в самом Каспии, разве мне трудно зайти на святках к тому генералу, сказать ему, а ведь растут же и у него на голове человеческие уши: «Сложи, генерал Толстов, оружие. Чапаев победил и прощает!» И в том будет моя свинцовая пуля генералу.

Горели Досорские промысла, метался комиссар Борис Таль, обожженные красноармейцы и рабочие ловили красного петуха, выпущенного против нас толстовцами, — это была последняя казачья месть.

А в Гурьеве в больнице суетились врачи, принимая раненых и тифозных.

Маленькая девушка из Реввоенсовета — блондинка с огромными голубыми глазами — бегала по складу и, размахивая блокнотом, до хрипоты спорила с дюжим кавалеристом Алексеем, забравшим на радостях все отрезы сукна.

Он уже распорядился собрать в одном помещении всех портных города, и тридцать стариков терпеливо и испуганно ждали, когда привезут малиновое сукно на галифе кавалеристам.

Девушка картавила, голосок у нее был слабенький, нежный, а спор требовал своего — хотя бы низкого, властного голоса, и Ольга Владимировна мучительно краснела, сердилась на себя, но не уступала:

— Это самоуправство — хватать со складов все только для одной кавбригады, а как же армия, ведь все оборваны?!

— Люди мои без порток, — наседал бравый Алексей; стараясь смутить Ольгу Владимировну своими прямыми грубоватыми словами, он поглядывал на нее озорным зеленым глазом так, что другая бы рукой махнула и сдалась…

— Хорошо, половина отрезов ваша, но остальные — на замок! Я вот тут все записала, другим тоже нужны портки. — Девушка старалась говорить медленно, но поторопилась, скартавила и поперхнулась непривычным словом.

Алексей расхохотался.

Уже были спасены миллионы пудов нефти, а политотдельцы и хозяйственники просили, чтобы им отпустили хоть немного горючего — стояли грузовики.

Я — порученец, в эти дни поступил в распоряжение комиссара бригады Бориса Таля, и, хоть загонял он меня, посылая то к Кутякову, то на склады, то в больницу, — мне нравилось все, что он делал, и его любовь к шутке. Я слышал, как о нем отзывался комдив Кутяков:

— Этот бакинец в своей нефти как рыба в воде.

Таль знал не только нефть, он с полуслова понимал, что гложет усталого бойца, сводил самых разных людей, и они в бою помогали друг другу.

А ночью, разбираясь в хламе богатого дома, отданного под госпиталь, Таль, теребя бородку, попросил меня:

— Тарас, маленькое личное поручение выполнишь? — Он смотрел на меня красными от бессонницы глазами, и под очками жила в них усталая, милая улыбка. — Наш начальник, та девушка из Реввоенсовета, что заменяет заболевшего Сундукова, Ольга Владимировна, уже третью ночь не спит, спасает хозяйство Гурьева. Отнеси ей от меня подарок. Жаль ведь ее, она девушка, не то что мы с тобой — солдаты.

Таль протянул мне крошечный сверток.

— Тут сидит, — продолжал он таинственным полушепотом, — человек, который ее развеселит, успокоит, объяснится в любви, — ей будет приятно с ним встретиться…