Любовь Руднева - Встречи и верность

Мы быстро двигались к Западному Бугу, река кипела от пуль, сплавляли те реки уже не лес, а мертвых — наших и белополяков, и на реке Стырь у карчей, на песчаных мелях они встречались и больше не воевали друг с другом.

В эти дни я уже боялся думать о Даниле. «Пропал он», — говорили друзья, да и их становилось все меньше; люди приходили новые, а наших, как матросов, хоронила вода. И тут я получил письмо — жив! Я схватил махонький кусочек бумаги, прижал к щеке, потом смотрел на буквы, выведенные рукой Данилы: черные, четкие, они бежали наискосок.

Он писал, что получил только одно мое письмо — про долгий бой близ реки Убороть, где ранило меня.

«Хорошо, что та пуля прошла насквозь, через мякоть руки, главное — кость!»

Я медленно читал письмо брата, растягивая это удовольствие, будто в степи в распроклятую жару пил капельную порцию воды. Мысли мои бежали быстрее, чем обыкновенно, это письмо возвращало мне Данилу, ту глубину жизни, которая подвластна только истинной дружбе, сродству. Про себя Данила писал скупо, но глаза его выхватывали из жизни самое трепещущее, и он, как всегда, торопился оповестить меня об этом.

«Правильно ты сделал, что после ранения отказался уехать из дивизии. Я тоже не хотел, но, между прочим, ноги у меня теперь нет, и это на всю жизнь!

Тянет к Волге, и я долго сижу на берегу, смотрю — река живет. Сколько же ты форсировал галицийских рек: Уж и Убороть, Горынь и Стырь, и в каждой реке своя быстрина, своя рыба, свой шум — только за войною тебе не слышно всего этого, не видно. А я вот смотрю на Волгу, может, у реки лучше понимаешь, что делается в твоей собственной душе. Из Самары на польский фронт отправляли вам подмогу, Тарас. Тысячи полторы выстроилось на пристани. Фуражки со звездой на каждом аккуратные, но очень разномастные ноги: кто в опорках, в сапогах, многие и вовсе в лаптях — крестьяне, где им взять!

Стою на пристани, и худо мне, что остаюсь при костылях, а у ребят винтовки и все нужное для солдатского дела. А на пристани локоть о локоть со мной, откуда ни возьмись, француз, не молодой, в сединках и усатый. Нам его слова тут же пересказывали по-русски. Француз из смелых. Вон куда добрался из своего города Парижа, чтобы выкрикнуть тут, в Самаре:

— Мы с вами, ребята! Я коммунист!

И это получилось у него на французский манер, звонко, как птичья песня в несколько колен. Я удивился: он Марсель из Парижа, я Данила из Сулака, Кутяков и Чапаев — одно и то же!

И хотел я спросить у него, на какой речке стоит Париж и как там насчет рыбы, но Марсель заговорил снова:

— Я поеду еще дальше. Буду смотреть, буду шагать по земле, отданной народу.

От него узнали все, кто собрался на пристани, что французы-рабочие бастуют, не хотят выпускать винтовки и пулеметы для белых панов, задерживают пароходы.

И так поступают на английских островах, и даже в Германии.

Мне по сердцу пришелся этот француз Марсель. Он тронул мой костыль и спросил, ветеран ли я и какой войны. Я ответил ему, что моя нога пропала из-за белых казаков и англичан, которые вцепились в Эмба-нефть. Он крепко пожал мне руку:

— О, вы внуки Великой французской революции!

Между прочим, у Марселя нет отчества, этого у французов не полагается, но есть фамилия. — Кашен. Велел Кашен кланяться вам, и захотелось мне тут же уехать на фронт с ребятами. Но когда я один остался на пристани, не было со мной той тоски, с какой пришел я на проводы. Потому что пусть и одной ногой, но хорошо упираться в свою землю, из которой, как сказал мой знакомый — Марсель, прямо вырастает Мировая революция».

И Данила тут же спрашивал меня, вспоминаю ли я Петьку-Чеха:

«Ведь земля его сейчас поблизости от тебя, Тарас, и там нас с удовольствием поддержит вся его родня.

А ты оставайся живой и невредимый, помни, что я не чаю дожить до того часа, когда мы снова встретимся.

Есть у меня желание: махнем вместе на Большой Иргиз, сядем в лодку и всю ночь пройдем под веслами, меж родных берегов, а утром увидим, как брызгается солнце.

И, солдаты, мы услышим все, что скажет нам тишина».

Ястоял на развалинах Херсонеса и смотрел в море. Я был неподвижен, а оно катило валы. И синь отступала перед глубокой зеленью вод, а потом снова издалека или из самой глубины водного гиганта поднималась сквозная синь и исчезала — меня захватило движение волн.

И белое, наполненное воздухом кипение то голубело, то становилось малиновым, море откликалось небу, вбирало всеми красками солнце — вечерний свет, перемещавшийся от ветра, играл в нем.

Я был один на развалинах Херсонеса таврического, и рука моя скользила по холодному камню. Но что перед морем эти столетия, отделявшие меня от рождения колонн? Всего пятнадцать веков минуло от того года, месяца, дня, когда глыба уступила молотку строителя.

Я снова перевел взгляд с колонн на море и увидел в волнах нырков.

С моря дул мартовский, чуть льдистый ветер, а они, маленькие охотники с крепкими клювами, снова и снова погружали головки в морскую, пенящуюся воду, и качались на волне, исчезали, и снова появлялись уже в другом месте.

Их не пробирал холод весеннего, только что ушедшего от зимы моря. Они то зеленели, то серели в волнах. И у меня, неотрывно следившего за ними, установилась какая-то живая связь с морем.

У нырков под теплым пухом бежала по тонким сосудам кровь, и они не боялись холодного прикосновения волн.

Неутомима птичья разведка: выгибается шея, исчезает на мгновение головка и снова возникает. Нырки и море неразлучны.

Я прошел мимо древней бани и неожиданно увидел трех парней и девушку в комбинезонах, измазанных известкой. Они облепили каменное строение и обменивались замечаниями:

— Смотри-ка, люди на полу — выложены цветными камушками, во-он плечи.

— Какие бедра длинные и ноги!

— Двое.

— И неужели им ни капельки не жалко было рисовать на полу?

— Да это женщины! — обрадованно выкрикнула девушка, дернув себя от восторга за край платочка. — Смешно, вот у нас бы на Корабелке сложить в бане такие полы?! Всё штукатурим да штукатурим, а тут красота даже под ногами.

Юноша, взглянув через голову девушки в оконце, удивленно заметил:

— Чуднó все-таки: древности — и уцелели! Пережили первую оборону Севастополя и хоть бы что! И вторую, и бомбежки, и бои лета сорок второго, когда наши подались сюда из города. И чего тут только не было, а древние — на тебе — выжили и как ни в чем не бывало пасутся в цветных камушках.