Любовь Руднева - Встречи и верность

Тут же он отдавал приказы сухим солдатским языком и снова распахивал одним словом ворота в завтра…

И мы, протирая глаза, с удивлением видели, что все-таки есть гора, а не только высота 154, и это было необходимо, как глоток воздуха перед погружением в воду.

…Мы добрались до Севастополя «на попутке». Прошло несколько дней, каждый вечер я ходил с Глебом по городу и его окрестностям, а ранним утром в день отъезда мы поехали на мыс Херсонес. Мы бродили около 35-й батареи, вдоль Камышовой, Казацкой бухт.

Море шумело с запасом утренних сил, что-то перемещалось в нем, и казалось мне, что оно умеет хранить голоса, хоть однажды услышанные им. Оно шумело, разбиваясь о севастопольские скалы, и Глеб спросил, вернее, подумал вслух:

— Узнаю ли я когда-нибудь, что все-таки произошло здесь с отцом?

Александр Сушкевич и Глеб ходили по берегу. Глеб склонился над крутым обрывом и увидел, как о зубья малых скал дробится набегающая волна: одна, другая, третья. Каждая норовила прикоснуться, пораниться и вновь ожить, отбегая от скал. И не знал Глеб, что под одной из этих малых скал навеки похоронена вторая книжка Тараса Деева, обернутая в целлофан и брезент.

Она была завалена взрывом, сухая, сохранная, наполненная горячими мыслями и именами товарищей по Севастопольской обороне.

На первой страничке той подскальной книги было написано: «Сыну моему — Глебу».

И последняя запись была датирована необыкновенно — восьмым июля 1942 года…

По тихой болградской улочке идут двое: светлоглазый, круглолицый юноша в гимнастерке и сапогах и высокая, черноволосая девушка с карими глазами. Они держатся за руки — кто их увидит?! Жара, на улице ни темного платка старухи, ни пестрого передника молодицы. У ворот белого одноэтажного дома стругает палку старый гагауз в высокой шапке, он складывает нож, медленно засовывает его за широкий красный пояс.

Лиляна поспешно выдергивает руку из пальцев Василия, говорит виновато:

— Добри ден, дядо Энвер!

Старик что-то бормочет под нос, уходит в сад, тщательно прикрывая калитку.

Вася щурит глаза, за густыми рыжеватыми ресницами прячется смех:

— Ты, кажется, стесняешься меня? Разве грех, что я оказался рядом?

Она доверчиво прикасается к широкой ладони Василия. Он понимает ее молчаливый ответ.

— В этом краю переселенцев, где мирно соседствуют болгары, молдаване, гагаузы и русские, уже привыкают и к доброму племени чапаевцев? Не так ли, милая?

Он снова берет ее за руку, теперь его голос срывается:

— Завтра уезжаю, Лиляна. Интересно и нужно, а все разлука, хоть и недолгая. Пришлешь мне весточку?

Темные глаза с тревогой смотрят на синеглазое, веснушчатое лицо.

— Ничего, правда? Месяц, другой, кончится моя чапаевская служба, вернусь за тобой, махнем в Рязань.

Девушка молчаливо кивает, губы ее едва шевелятся.

— На свадьбу позовем твою родню, друзей и прежде всего Бердовского, он такая душа!

— Ты ему уже рассказал про нас?

— Все, Лиляна, он понимает. Когда нашу дивизию перебросили сюда с Украины, я и подумать не мог, что тут может случиться со мной. Странно, в школе я по карте показывал Бессарабию, ты отделена была от меня каким-то грустным пунктиром. Казалось, схвати резинку и сотрешь этот зыбкий рубеж. Знал ли я, рязанский подсолнух, водя чернильным пальцем по карте, что под ним живой клад! Потом загадывал, как пройдут армейские годы. А кто мог бы представить?! Я сам меньше всего. Занесло меня к чапаевцам, нашел друга — Бердовского, потом тебя…

Василий наклонился и губами притронулся к густым волосам девушки. Они шли медленно, не укрываясь от солнца.

— Сыграем свадьбу, может, не очень шумную, нам тут и выпить лишнего не полагается, вдруг какой-нибудь Черномор украдет тебя. Граница — ничего не поделаешь…

— Васил, а как же с папой будет? Сердится. Я перед ним кругом виновата. Живу не в селе, в общежитии, учусь на заочном, для него и этого слишком много, требует венчания в церкви. Говорит: может, в Болгарии люди не так набожны, а у нас, переселенцев, сложились другие привычки.

Василий густо краснеет и останавливается, он не умеет спорить на ходу, да и в который раз наталкивается он на упрямство Лиляны.

— Ты ведь училась, понимаешь, нет его, нет…

— Согласна, что нет. Но для папы с мамой — есть. Я сама до шестнадцати лет верила, а веришь — страшно ослушаться. Все понимаю, вяжут они меня, но как ссора — мне и свет не мил, вот и уступаю. — Она выпускает руку Василия. — Сегодня крестят моего племянника. Ну, не в церковь, хоть к сестре поедем. Отец думал еще раз поговорить с тобой. Не серди его, съездим в Чишму?!

Василий спорит, потом решается:

— Хорошо, только повидаю Бердовского, скажу ему, куда и зачем отлучаюсь: он мне тут вроде батьки.

Через час встретились на автобусной остановке. Подошел милицейский уполномоченный, женщина с мальчишкой, высвистывавшим на дудочке пронзительный мотив. Василий говорил тихо, но резко, почти на ухо Лиляне, а женщина смотрела на них завистливо и неодобрительно:

— Пойми, ненавижу церковь. У меня, как на грех, бабка и дед лбы разбивали о паперть. И лупцевали за то, что я ни разу не перекрестил свой веснушчатый пионерский лоб. Ни разу я не переступил церковного порога, только любил пасхальную еду, но глотал слюни, а освященного в рот не брал. Терпел и гордился — все-таки шаг к стойкости. Вот Бердовский говорит, что всегда быть человеком очень трудно, но увлекательно. Наверное, я тогда начал это понимать.

Василий рассмеялся, Лиляна отвернулась.

— Милая, я же комсомольский руководитель, так значусь и у Бердовского, ребятам мозги прочищаю, могу ли я, даже тайком, оступиться?

— Упрямый, — с грустью сказала Лиляна.

— Верный, — возразил Василий.

Они ехали в автобусе. Девушка старалась глядеть в окно, чтобы Василий не заметил ее колебаний, а он не отрывал взгляда от ее смуглого, беспомощного лица.

— Совесть в человеке все: один раз ею поступлюсь, сам себе доверять не буду.

Он видел: у Лиляны глаза наполнились слезами. Оборвал разговор, вынул из кармана большой синий платок, уголком поймал слезу, скатившуюся по ее щеке.

— Разве солнце умеет плакать?

Она улыбнулась. Вложила свою руку в его ладонь.

— Я вот вернусь, все хорошо будет…

— Все уже пришли из церкви, обидятся, — упрекнула Лиляна.

Василий вслед за ней вошел в дом.

Вкруг низеньких столов — масичек — на циновках уселись гости, чинно переговариваясь, делали вид, что не заметили опоздавших. Ели руками праздничное блюдо — курбан, наливали вино в глиняные чашки.

Сестра Лиляны удобно сидела на кровати, держа на руках мальчика. На постели, на печке — грудой подарки: отрезы материи, платья, домотканые полотенца, вышитые рубахи.