Любовь Руднева - Встречи и верность

— Некоторые командиры говорят о пограничном инциденте. Это не так. Бои идут у озера Кагул, туда в Тридцать первый полк ты и выедешь. Останешься в батальоне капитана Татьяна. У него, к сожалению, политработников маловато — людей пораспустили в отпуска. Двести шестьдесят третий полк спешит к Оанче, на Дунай, там враг форсировал реку, батальон Пятьдесят четвертого полка уже дерется бок о бок с пограничниками, они опрокидывают врага в Прут.

Коренастый, широкоплечий, с большим лбом, спокойным взглядом, он был готов к отражению любых напастей, и Василию в эту минуту тяжело было отрываться от него, надежного, сильного, к чьим советам и указаниям он так привык.

Бердовский подошел к столу.

— Вот пакет, передашь командиру полка, а Татьяну скажи: верю, что у него, горца, чапаевская хватка. В решающий момент толчок должен приходить изнутри, у нас есть традиция — живая, ощутимая…

Василий мчался на мотоцикле по битому стеклу, по искрошенным камням, мимо шагавших в походном строю бойцов, бледных, испуганных женщин. За один час люди проделали долгий путь из мирной ночи в тревожное, ранящее утро войны.

Василий думал о Лиляне: «Что будет с ней? Я вчера был слишком прав, в этом споре со старым Бочваровым. Слишком! Наверное, шестое чувство било во мне тревогу. Но, Лиляна моя, я ведь вернусь. Я не дам всякой вражине снова нарисовать нелепые линии на карте, я вернусь!»

Это было похоже на заклятие, но Василий ничего не мог поделать с собой.

Капитан лежал на дне небольшой воронки и пересохшими губами жадно ловил воздух. Большие, блестящие глаза Татьяна глубоко запали, он ослабел от потери крови.

— Казанцев, друг, пусть здесь останутся только люди из первой роты. Остальных отводи к церкви. Займите ее — все-таки крепость. Продержитесь до утра — и баста! И тогда, считай, приказ выполнен, ведь сутки на исходе. Значит, наши успеют переправиться через Царьградское гирло, окопаются у Днестровского лимана.

Он говорил с придыханием, чуть картавя, с трудом выталкивая каждое слово.

Лицо его, бледное, покрытое потом, обрамленное иссиня-черными волосами, вдруг осунулось — Татьян потерял сознание. Василий и двое бойцов выхватили его, беспомощного, легкого, прямо из-под снова лезшего врага.

Потом короткие перебежки под огнем. Отстреливались.

Казанцев, когда разом бросались на землю, прикрывал капитана своим телом.

В голове все путалось, на какое-то мгновение Василию показалось, что это он смертельно ранен и больше не поднимется. Касаясь осторожно головы Татьяна, он думал еще о том, что Татьян чем-то похож на Лиляну, она часто говорила: «Мы, болгары, схожи с кавказцами, не правда ли?» И читала вслух «Мцыри»…

Татьян приходил в сознание, говорил что-то, может, и по-русски, но невнятно, а может, на своем языке, и снова впадал в забытье. Его густые волосы слиплись на лбу от крови и пота, растрескавшиеся губы кровоточили.

Василий хотел пить, но если б у него был и один глоток воды, он бы влил его в рот умирающего командира.

Сколько атак сегодня отбито? Этого уже никто не знал…

Они заняли церковь, их охватила прохлада камня. Казанцев сразу протрезвел от зноя, стряхнул бред последних часов. Он отдавал приказания горсточке бойцов, пробившихся с ним в эту крепость. И вдруг мелькнуло: «Я все-таки пришел в церковь, но чтоб сразиться».

Татьян умирал. Василий стал перед ним на колени и приник к своему командиру, чтоб услышать его шепот.

— Подкова замкнулась — мы в кольце. Держитесь, ребята, это крепость. Окружили Чапаева, а он…

Татьян снова потерял сознание. Когда Василий спустя час подошел к нему, увидел: Татьян мертв.

Наступило утро. Василий очнулся от забытья. Сквозь узкие окна просачивался рассвет. Правая рука висела плетью и тянула вниз, левой он держал наган. Вчера он еще стрелял раненой рукой, за ночь она распухла, посинела.

Володя Ногаец, которому он после первых дней боев на берегу озера Кагул, всего четыре недели назад, вручал комсомольский билет, собирал для него патроны, у мертвых. Румыны обложили церковь со всех сторон.

Над ухом голос Ногайца:

— А что, лейтенант, чапаевцы им дорого обошлись! Идиоты — их тут тысячи, королевских холуев.

Маленький и ловкий, он, неведомо как, подобрался к высоко расположенному церковному окну.

— Тьма их, нас — раз, два и обчелся, а они топчутся. — И упал навзничь.

Автоматчик бил и бил в окно. Уже не в Володю, а в богоматерь или какую-то святую — вышиб у нее длинное око.

Василий сидел, прислонившись к стене. Он положил наган на каменный пол, подтянул к себе гранату. От церковного входа его отделяло всего несколько шагов.

Теперь он уже хотел, чтобы враги показались на паперти, в церкви оставались только мертвые да тяжелораненые. Кто-то хрипел, стонал — может, он сам. «Надо скорее кончать, иначе потеряю сознание. Только не это. Вот куда может привести война, куда даже свадьба не затянула!»

Он боялся пошевелиться, чтобы не усилилась и без того нестерпимая боль в руке. Он уже слышал голоса, грохот шагов — наверное, идиоты, волокут с собой пулемет.

Дверь заскрипела, он закричал:

— Я вернусь, Лиляна! — и метнул гранату.

Церковь загудела. Василий лежал простертый на полу.

Дивизия занимала позиции у Днестровского лимана. Бердовский молча выслушал известие о гибели Татьяна и его батальона. Он только на мгновение прижал маленькую жилку, которая дрожала под глазом.

В тот вечер новому пополнению он рассказывал о Татьяне и его людях:

— Ведь у каждого из них есть близкие, а они жизнь отдали, чтобы спасти дивизию! Как же после этого мы должны драться!

Потом Бердовский сказал несколько слов о Василии Казанцеве, долго говорить не мог: пополнение готовилось к бою… Но когда Бердовский умолк, он увидел живые, полные ожидания и надежд глаза Василия.

— Вы ранены, подполковник? — Он услыхал ломкий, мальчишеский голос.

— Может быть, — ответил Бердовский. Он не мог ничего поделать с этой предательской жилкой, ее приходилось придерживать пальцем.

Синие глаза на загорелом мальчишеском лице смотрели теперь строго.

Рядовой Александр Сушкевич сказал:

— Если бы вы меня послали к Татьяну и я знал, что там произойдет… Если бы вы приказали, я сейчас же…

Мальчишка из нового пополнения понял, что мучало Бердовского, понял и шагнул к нему навстречу, глядя с доверием в его лицо синими глазами рязанца…

Темная степная ночь. Состав остановился посреди степи, дернулся раз-другой, лязгнули буфера. Раскрылись двери вагонов.

Сгружались в темноту. Прыгали на землю по двое, по трое, передавали ящики с патронами и снарядами из рук в руки.

И тогда услышали: степь звенит. Они, люди, шептались, а кузнечики, еще не расстрелянные королевскими войсками, не потоптанные немецким сапогом, хозяйничали в свежей ночи.