Любовь Руднева - Встречи и верность

И покатились вспять мутные, серые волны наступавших, они убыстряли свое движение назад, и тогда саперы очутились в окопах. Короткая схватка — и румыны оказались за редкой посадкой, на краю которой находились окопы второго батальона, почти целиком истребленного здесь.

Ковтун видел, как румыны в стремительном бегстве своем перехлестнули посадку. Отдав распоряжение засевшим в окопах саперам приготовиться к контратаке, он поскакал назад.

Вдогонку ему из-за посадки стрелял пулемет, но капитан уже подъезжал к своему наблюдательному пункту. Почему-то казалось ему, что прошло очень много времени и Петров, должно быть, уехал, хотя он понимал, что Иван Ефимович никак не мог уехать и наверняка вместе с Гроссманом видел все, что произошло на краю посадки.

Артиллерия Гроссмана громила румын до последнего момента подхода к ним саперов. И сам Фрол Гроссман корректировал эту стрельбу. Только теперь Ковтун понял, что натиск его саперов совпал с гигантским огневым ударом, который обрушил на противника подполковник. Поэтому семьдесят саперов и могли приостановить всю махину двухтысячного наступления.

Ковтун соскочил с лошади, ординарец принял ее. Тяжело вздымались бока, светло-серая кобыла взмокла, потемнела, глаза ее налились кровью. Лошадь вскидывала голову, всхрапывала, мелко дрожали мускулы на сухих ногах.

Ординарец Прохор Киселев сочувственно заметил:

— Ведь чуяла — смерть за гриву хватает. Теперь переживает, нервная.

Ковтун погладил морду кобылы. Его гимнастерка на груди и у ворота промокла от пота, хоть выжимай. Он обдернул ее, прошел на НП.

Генерал Петров говорил по телефону с соседом Ковтуна; положив трубку, резко спросил:

— Вы что, как Скобелев, на белом коне в атаку бросаетесь?!

И, не дожидаясь ответа, подошел к Ковтуну, посмотрел на него пристально: «Мол, как чувствуешь себя, герой?»

— За то, что восстановили положение, — спасибо. Но за то, что бросили полк и не доложили о своих намерениях, а мне пришлось брать управление на себя, — объявляю выговор.

В голубых глазах светилось удовольствие, но лицо было строгим, и Петров нервно пощипывал свои небольшие усы.

А Гроссман снова отдавал приказания своим артиллеристам. Теперь они били через посадку по отступающему противнику.

Петров сказал:

— Твой начальник штаба Бровчак тут доложил по телефону: наступала вторая гвардейская, имени короля Михая дивизия.

Когда Гроссман отошел от телефона, Петров обратился к нему:

— А ведь молодец капитан, ничего не скажешь! Как твое мнение, Гроссман?

— Ну, если мое, скажу: я бы выговора ему не объявлял, на его месте поступил бы так же.

— Это мне известно, ты и на своем так поступаешь.

— И вы, Иван Ефимович, даже сегодня сами так действовали, — рассмеялся Фрол Гроссман.

— До вечера, — сказал Петров, пропустив замечание Гроссмана мимо ушей. — Поехали, подполковник, к Мухамедьярову. Поехали. Там неблагополучно. — И дотронулся до плеча Ковтуна: — А солдаты вам теперь будут верить, как Чапаеву. Да, да… А то ведь в спину величали штабной крысой, — рассмеялся Петров. — Теперь ты им дал предметный урок, как одному против семерых не только устоять, но и опрокинуть врага на лопатки. Но прошу запомнить, что вы, капитан, командуете полком, а не ротой. Эксперимент не повторяйте.

Дружески кивнул Гроссман, сел в машину комдива. Петров вскочил на подножку «пикапа» и уехал — такая была у него странная манера ездить, стоя на подножке своей быстрой, юркой машины.

— Так вы продаете билет?

— Почему — продаю? Сама хочу смотреть. Мне очень интересно, что будет.

— Может, вы видели пятнадцать раз?

— Откуда вы догадались?

— Сам ходил столько же, и каждый раз вы попадались мне на глаза.

Веселый, рыжеволосый протянул ей руку:

— Меня зовут Сева, а вас?

Стриженная под челку девчонка с каштановыми волосами и матовым круглым лицом очень довольна: такой большой парень к ней обращается на «вы». Но едва рыжего, долговязого оттерла прихлынувшая толпа зрителей, она юркнула в самую гущу, чтобы не продолжать никчемный разговор.

Растолкав всех корзиной и локтями, в середине толпы очутилась растрепанная, черноволосая женщина. Она ухватила за борт пиджака растерявшегося франтоватого парня, оттолкнула от девушки, с которой пришел он в кино, и затараторила:

— Я же вижу, вам нужны цветы. Вот розочка: красные, пышные розочки для вашей…

Нина уселась на свое место. Она любила ходить в кино одна, без подруг. И сразу вокруг изменялось все. Вместе со всадником в чернокрылой бурке она мчалась по степи — дух захватывало от полета!

Человек-душа, человек-огонь не спал ночь, и она не спала, обдумывая бой. И отражала психическую атаку каппелевцев — они шли во весь рост, держа наперевес винтовки с примкнутыми штыками. Отличное обмундирование, нарядные флажки, блестящие сапоги — лощеное офицерье, и потому особенно страшное. И хотя Нина родилась после революции и в Одессе про офицеров говорили: «Когда-то жили-были и такие», она все равно пугалась: сомкнув строй, надвигались беляки на лучшего чапаевского солдата — Анку.

Познакомилась с Анкой, когда жила еще в детдоме. Вместе с мальчишками Нина вбежала в зал, приплясывая и смеясь: новый фильм — это всегда забавно. Но кончился сеанс, зажгли свет и все разошлись, а она продолжала сидеть, глядя на экран. Думала впервые о себе и об Анке, милой, почти домашней.

Мальчишки охотно играли в Чапаева и в его ординарца Петьку, Нина ни в кого не хотела играть. Она полюбила отважную и пугливую женщину с экрана. Анна не кричала, не суетилась, только прищурила глаза, когда двинулись каппелевцы, и косила их очередями.

И все правда: ее пытливые руки пулеметчика, ее нежность к Петьке, такая затаенная, и мягкий овал лица, и длинные волосы.

Но было бы смешно завести прическу на небольшой, круглой, мальчишеской голове.

На уроке, неожиданно для самой себя, попросила учительницу рассказать об Анке. Учительница только руками развела. Потом отошла от доски, где писала тему сочинения, вытерла платком руки, мел набился под ногти, запудрил даже морщинки на лице, и Нина впервые подумала: что же делает старая учительница, уйдя из школы? А та отвечала:

— Ну что ты, Нинок?! В жизни все иначе. И не она отбивалась с Чапаевым от казаков в Лбищенске. Это придумано, и очень хорошо.

— Разве можно придумать человека? — огорчилась Нина.

Ребята насторожились, отодвинули учебники — слыханное ли дело, чтобы на уроке заговорили о фильме.

— Конечно, в гражданскую и у Чапаева санитарки, сестры были, даже женщины-стрелки, но такой вот Анки…

— Была, — тихо, почти про себя сказала девочка с челкой, а учительница продолжала: