Любовь Руднева - Встречи и верность

— Про нее Дмитрий Фурманов в своей книге и не вспоминает. Он же был у Чапаева комиссаром, а в фильме назван Федором Клычковым…

Учительница говорила обстоятельно — видно, и ее фильм взял за живое. Но Нина решила сама все разузнать, она не могла смириться с тем, что вот Анки и вовсе не было.

Достала книгу Фурманова и в необыкновенно торжественном настроении отправилась на берег моря. Усевшись на большой круглый камень, долго листала книгу, водила пальцем по строчкам, чтобы не пропустить дорогое имя, — но Анку так и не нашла. Прочла повесть. Ее расстроила печальная участь Маруси Рябининой — умерла она совсем молодой, так мало повоевав.

Много воды утекло с той поры, как сидела Нина одна на берегу, раздумывая об Анке, но внесла она в жизнь Нины какое-то беспокойство — не случайно и Петька не мог обойтись без такой подруги. И всегда в решительную минуту Анка — родной человек — что-то очень важное подсказывала ей.

В начале тридцать девятого года так горько было — пала республиканская Испания, но вспомнилась Анка, и Нина научилась разбирать и собирать винтовку, стреляла из нее, все свободное время пропадала в подшефной воинской части и уговорила командира взвода подпустить ее к пулемету.

На фабрике, где теперь работала Нина, над ней добродушно потешались. Едва она появлялась в цехе, как подружка Ксана, высокая, зеленоглазая, кричала ей:

— Привет пулеметчику!

И все женщины смеялись. В спецовке Нина казалась еще меньше, она тонула в широком синем балахоне, и было непонятно, чего хотела маленькая фанговщица, почему не хватало ей всех одесских радостей и понадобился пулемет как наука и забава.

Ксана не унималась. Она любила комендора Сеньку и поучала Нину:

— Куда тебе, милочка, до Сеньки! — Ксана перекатывала во рту прозрачную конфету и от этого говорила со смаком: — У него служба флотская. Все-таки нам Черное море — это рыбка, луна и соревнование по гребле, а ему — служба! Черное море — граница, тут тебе и фашистская Болгария, и Турция — не игрушки! Комендор не последний человек на корабле, а в случае тревоги даже самый первый. У Сеньки на руках не мускулы, а загляденье, — бахвалилась Ксана, — он твою пушку выкатит одной рукой. А ты что? Пофорсить хочешь? Ни у тебя службы, ни от этого пулеметного дела толку. Айда со мной на курсы модного шитья. Такие фасончики оторвем!

Нина отмахнулась от Ксаны:

— Я уже навышивалась и накроилась в детдоме. И хватит рисовать мне важную птицу комендора.

Они спорили в обеденный перерыв и так гремели ложками, что все в столовой оборачивались, тогда они замолкали. В общежитии на них уже никто не обращал внимания, а Нина сердилась, что Ксана ко всему приплетала своего комендора, которому Нина втайне завидовала: артиллерист, морская форма, на бескозырке золотом имя корабля.

Ксана, рассказывая о Сеньке, зачем-то щурила, а то и вовсе закрывала глаза, и это очень раздражало Нину.

По вечерам Ксана часто исчезала из общежития — это означало, что корабль, на котором служил Сеня, пришел в Одессу.

Однажды Ксана после комсомольского собрания выкатила на стол президиума игрушечную пушку и громко объявила:

— Это нашей малявочке премия за отличную службу в цехе, стахановские нормы и…

Пушечка неожиданно громко выстрелила, на нитке выкатилось черное ядро, и все захлопали.

Нина сказала:

— Детский сад. Оставьте ваши одесские штучки.

И перестала говорить с Ксаной.

В подшефной части с ней занимался сам командир пулеметного взвода, потом ездила она за город, стреляла на полигоне. И осенью положила перед Ксаной бумажку об окончании курса наук и практических занятий пулеметчиком Ниной Ониловой.

Ксана неожиданно заговорила о другом:

— Ты же живешь в Одессе, можешь поинтересоваться, как девушки время проводят. У Сени есть друзья-комендоры, хотят говорить с тобой. Я им уши прожужжала, они уже знают, что ты объявила им соревнование по пушке. Уйдут в плавание — письмо получишь, с красивой маркой, придут в порт — потанцуешь, ведь тебе уже девятнадцать.

…Теперь Нина смотрела на экран: красивая большая Анна полюбила Петьку, а все-таки стеснялась его.

Снова шли цепи каппелевцев и растрепались на ветру волосы Анны, а она стреляла и стреляла. Хоть и страшно ей было за себя и Петьку, за Чапаева. И как же близко она подпустила к себе врагов! Ближе, чем полагалось по уставу, а может, тогда еще и устава не было?!

Нина уже подробно разбиралась в происходящем на экране, и еще больше нравилась ей Анка, даже страшные события не могли смять такую…

Нина привыкла к особому запаху металла, она знала — пулемет от работы нагревается, у каждого пулемета свой норов. Когда Анна стреляла по каппелевцам, Нина чувствовала в руках тяжесть, отдачу от выстрела, ее не так уже страшили каппелевцы и охватывала горячка боя…

Про себя каппелевцев она окрестила фашистами. Эти бушевали по всей Европе, иногда грязные волны их выкриков бились в приемнике, когда Ксана искала по всей шкале веселую музычку для танцев…

Уже полегли вражьи цепи, а Нина на мгновение почувствовала, что в зале ей кто-то мешает, перевела взгляд и встретилась глазами с долговязым парнем. Все-таки он попал в зал, устроился на какой-то приступочке и зачем-то таращит свои плошки на Нину, вместо того чтобы глядеть на экран.

А Сева видел: блестят у девочки с челкой глаза, темно разгорелись щеки, мелкие белые зубы прикусили нижнюю пухлую губу.

Но Нина о нем уже и позабыла. Кажется, глаз застилает большая слеза — поет последнюю песню Чапаев, поют его славные ребята, и никак нельзя предупредить их, что уже на казацких лошадях мчится по Лбищенску неминучая гибель. Если б в жизни, и заодно в фильме, был другой конец! И хочется ей быть вылитой Анкой, мчаться в час тревоги на лошади, и помогать такому, как Чапаев, и любить, да, любить такого, как Петька: озорного, верного, с душой широкой, как Урал…

А может, ее мать была как Анка? Ведь не знала ее, но всегда она чудилась, когда голова Нины прикасалась к вечерней подушке и наступала тишина.

Этой же ночью Нина пошла с подружками в Аркадию на пляж.

Медленно брели через парк. Ночью деревья растут как-то гуще и в дальних уголках парка, где шепчутся полуночные влюбленные, таинственно и жутко. Миновали грязелечебницу и вышли на берег — пахло ракушками, рыбой, солеными водорослями. Днем эти хорошие запахи исчезали — пахло духами, пудрой, болтовней приезжих и одесситов.

Нина быстро раздевается, отбегает подальше от девчонок — хорошо входить в море, когда совсем тихо и без купальника — бух в воду.

Ночное море не сравнишь с дневным: оно доброе, теплое и близко небо, такое же темное, как море, даже чуть-чуть темнее…

И Нина вдруг становится не Ниной, а всем морем и всем небом, и еще не знает она, что это и есть бесконечность и бессмертие.