Любовь Руднева - Встречи и верность

Ночью Нине все нипочем, что загадала — исполнится. Ей хочется теперь быть испанской героиней и чапаевской Анкой, но вдруг она вспоминает, что далеко отплыла от девчонок, чего доброго еще уйдут без нее и придется одной идти через парк, где задираются матросы и слишком много людей хотят этой любви, про которую и ей хочется все знать и вовсе не хочется даже себе в том признаться.

Очереди, самые длинные, самые тяжелые очереди в Одессе к военкому. В несколько рядов очереди на улице, во дворе, на лестнице, в коридоре.

Нина второй день занимает очередь ранним утром, но не успевает до фабрики попасть к военкому, и вечером она снова в длинном хвосте бранящихся, спорящих одесситов.

Надо скоротать это тревожное время до встречи с всемогущим военкомом. Она читает приказ номер один:

«…с сего числа город Одесса и пригородные районы: Аркадия, Чубаевка, Димитриевка, х. Вышинского, Красная Слободка, Хаджибеевский лиман, Пересыпь, Лузановка, Лютсдорф, Большой Фонтан — объявляются на военном положении…»

Теперь и пляжи больше не пляжи, и ракушки, и камни, и водоросли, и дачи зелененькие, с красными крышами и флагштоками, и сады, и рыбацкие сети, и шаланды, и все фонари, каждый забор и каждый кустик там — тоже на военном положении. И все море на военном положении, оно кишит подводными шпионами, и минами, и военными тайнами.

У Нины Голова шла кругом. Ну хорошо, она знала, что жила-была Румыния, но чудно было и подумать, что не в сказке, а где-то неподалеку жил-был король румынский. И как это его войска — королевские — вступили на советскую землю, она и вовсе не могла взять в толк.

Она давно ненавидела Гитлера, но представить себе летчика из его райха над Одессой было немыслимо — фантастика почти такая же, как ее, Нины, полет на Луну. А теперь самолет с крючковатым клеймом — знаком фашистов — воет над Одессой, он летит с сиреной, с бомбами, выбирает, куда побольнее ударить…

А к военкому такая очередь!

Военком охрип, лицо синеватого оттенка, прокопченное табачным дымом. Заслышав девичий голос, он уже механически отвечает:

— Хватает, хватает медсестер, санитарок и прочего…

— Какого прочего? — с интересом и злобой спрашивает Нина.

Но он не слушает ее.

— Я уже тысячи, понимаете, — отчеканивает он, — тысячи направил на фронт. И другие районные военкомы столько же, куда же вас там девать?!

— Но, товарищ комиссар, — возражает полная женщина, вырастая за спиной у Нины и оттирая ее в сторону, — вы же можете послать меня на фронт кашеваром. Есть ведь всем хочется, тем более когда так много хлопот свалилось на головы наших мужчин.

— Вы не имеете права! — кричит возмущенно Нина и упирается кулаком в живот женщины.

— Что такое передо мной? Не вижу, — говорит кашевар, уперев руки в пышные бока и глядя на Нину сверху вниз. — Кто здесь стрекочет, или мне показалось? Чего я не имею права: жалеть мужчин, варить борщ, резать сало, что? Или разговаривать с товарищем военкомом?

— Все не имеете права, не ваша очередь.

Нина вдруг не узнаёт своего голоса. А ведь она никогда не ссорилась в магазине и не разделяла страсть Ксаны к шумным перебранкам на рынке, у лотков с арбузами и каштанами.

Военком, пользуясь передышкой, молчит. Пусть они поспорят, бедные женщины, у него уже язык распух, в глотке сухо.

— Вы свободны, — говорит он Нине. — Идите спать, — добавляет он совершенно серьезно, желая ей того, чего сам хочет всей душой, всем своим усталым — немолодым телом.

Но она кладет перед ним несколько скомканных бумажек. Военком сердится, Нина потными руками расправляет одну:

— Тут написано: я пулеметчик, — кричит она совсем как Ксана, — я пулеметчик, имею право быть красноармейцем, у меня есть воинская специальность.

Какое хорошее, уважительное, непреодолимое для отказа слово — специальность.

Но военком, кажется, оглох. Он встал со стула, снова рухнул на него и закричал:

— Хватит медсестер.

— Но я же пулеметчик! — совсем тихо прошептала Нина, и тогда он услышал ее голос.

Он поднял свои тяжелые, распухшие веки, и неожиданно на Нину внимательно взглянули два грустных, почти белесых глаза, обведенных красными ободками.

— Пулеметчики нам очень нужны.

И Нина уже с нежностью смотрит на усталого военкома и на женщину, которая, несомненно, будет кашеваром. Наверное, она будет варить знаменитые борщи с приправой, так у этой женщины горит язык от крепких выражений, будто натерли его горьким перцем. Она не может закрыть рот, и из него все вылетают и вылетают, как раскаленные ядра, всякие слова: про бога и душу, про военкома и козявку-пулеметчика…

И Нина понимает, что, наконец, произошло то, чего ждала она много лет, — пришел ее час быть Анкой.

Маленькие горные дубки с крепкими корнями изранены. Переломаны ветки, белеют обнаженные, расщепленные стволы.

Деревья не кричат, не ругаются, они не могут зарыться в окопы и выкатить пушки. Карликовые дубки не умеют даже стонать, как их большие сородичи. И только туман припадает к их ранам, в этот сумеречный час прикрывая их… Передышка.

Нина гладит жесткой, потемневшей ладонью перекрученное деревце. Бок, повернутый к горным немцам, у этого деревца обуглен, оно очень холодное и все-таки еще живое, у основания влитое в Мекензиевы горы.

Туманные сумерки. Туман лежит низко, он припал к карликовым дубам и к укрытому их ветками пулемету. Сырость заползает под стеганку. Нина вплотную придвигается к дубку, обнимает его правой рукой, ее охватывает дремота. Сквозь дрему слышит поблизости голос, чистый, шутливый.

«Кажется, пришел к нам Деев, — думает она сквозь сон, — хорошо бы…»

Она просыпается через две-три минуты. Ей холоднее прежнего, но зато она отдохнула. Сон на минуты такой освежающий. Нет, ей не приснилось. Деев правда пришел в ее роту. Он недавно после ранения вернулся с Большой земли, и его засыпают вопросами:

— Какие новости на Большой земле, что с Крымским фронтом?

— Подумать надо, до чего же он неподвижен! Там, говорят, сила, много дивизий, танки?

— Может, вдарят в хвост Манштейну, и тогда — от ворот поворот, он откатится от Севастополя, и мы зажмем его с двух сторон, — веско говорит Беда, второй номер ее пулеметного расчета.

Ну, пожалуй, на этот вопрос и сам Деев не ответит. Потому что боец о чем хочешь спросить может, а дела Крымского фронта наверняка военная тайна. И комиссар, если знает ее, на все и не может найти ответ, хотя, конечно, и Нина бы послушала…

А то со своим пулеметом от многого отрываешься, — она поежилась, спрятала руки, — и не охватываешь дел даже Крымского полуострова, а не то что всей Большой земли.