Любовь Руднева - Встречи и верность

Все происходило уже на ощупь, на слух, в кромешной тьме, сгущенной туманом. Нина и Беда прикрывали правый фланг роты.

Вспыхивали огоньки выстрелов немецких пехотинцев — она била, к ней тянулись злые светящиеся трассы, она била, а когда сблизились вплотную, боязно было спутать и своих принять за противника. Немцы откатились, но темнота казалась начиненной их ненавистью, лазутчиками. Осталось очень мало пулеметных лент, подносчик не возвращался, и Нина послала второй номер — Беду за патронами.

— Ты только поостерегись, не шуми, ползком да нырком.

Он уходил в темноту, низко пригнувшись, будто бы нырял в глубокую темную воду. И даже всплеска нет.

Минуты ожидания тягучие, каждая холодит сердце, словно льдинку за льдинкой подкладывают под него, а само сердце близко у горла.

И вдруг крик разорвал тишину:

— Бей на голос, Анка-а, так их растак. Бей, схватили-и-и!

И крик совсем рядом. И пропал теперь Беда. Значит, немцы их окружили.

Услышала не только Нина. Короткая команда, приглушенная, издалека — это командир роты. И выстрелы. А Нина уже припала к своему «максиму», и руки вздрагивают от его ударов. Ночная стрельба на слух у нее удачная, слишком.

— У тебя точная координация, — говорил ей еще в Одессе прежний командир роты, — режешь прямо по цели, если оттуда даже кузнечик застрекочет.

В Севастополе и подавно — она уже стала не одесской девчонкой, а совой, берет ушами, как глазастая ночная птица своими плошками. И сейчас так.

Несутся проклятия:

— Ферфлухте, ротес швайн, цум тойфель!

Это кричат, раздирая развороченные рты, те, кто схватил ее Беду. Но ведь она угодила и в него! И больше от Беды никакого знака: ни крика, ни звука.

Она стреляла и стреляла до самого последнего патрона, и стучало в голове: «Я же и в него, а не только в ночного врага…»

Когда пулемет замер, Нина легла на землю и вытащила наган. Но было оглушительно тихо. И снова вернулось то, что выкрикнул Беда, и то, как оборвался его голос. Да, теперь она точно припомнила, он еще успел сказать: «Я тебя…»

Но видно, ему заткнули рот или оглушили ударом по голове, в темноте чего только не представишь, даже огненные колеса пошли перед глазами, а ей сейчас нужны сухие, спокойные глаза, в темноте-то.

До нее донеслись стоны, глухое мычание, хрипы, потом шорохи отбежали и снова наступила полная тишина.

И тогда она услышала: к ней кто-то ползет. Ползет именно к ней, к ее пулемету по мокрой холодной земле. Туман делал осклизлым даже камень, ветку.

Нина вытянула шею, взвела курок. Кто-то продвигался медленно, с остановками.

И вдруг она услышала тихий и ясный голос, спокойный голос, хотя за ним таилась тревога:

— Жива?

— Жива, товарищ комиссар, — выдохнула Нина.

— Не ранена? Цела?

— Ни царапины, но пропал мой второй номер — Беда. Прямо в лапы к этим. Пошел за патронами, — сбивчиво и спотыкаясь на каждом слове, зашептала Нина.

— А что пулемет оборвался, нет патронов?

— Нет, все, послать теперь некого, хоть самой ползти.

— Утром доставим и второй номер и патроны. Скоро рассвет, они опять будут контратаковать. Нам брать надо «Саблю», весь полк бросим. А у них свежие пополнения, горные-отборные. Сперва греков мучили, теперь мы им дались. Но гору возьмем.

Он говорил еще что-то, стараясь притушить ее мысли о гибели Беды. Нина чувствовала рядом своего комиссара, как защиту ото всех напастей. Устав от страшного напряжения и горя, уронила голову на руки и так заснула, уткнувшись носом в холодную сталь нагана.

Она дышала тяжело, посапывая во сне, в эту самую темную минуту ночи, которая особенно сгущает мрак перед началом медленного, тусклого рассвета.

Деева охватила жалость к этому ребенку, чувство не менее сильное, чем к сыну, к Глебу. Сухие глаза, а сердце будто ужалено печалью.

Нина посапывала в темноте, лежа на Мекензиевых, в нескольких десятках метров от немцев. Спала торопливо и жадно, как спит перемученный солдат, которого месяцами нельзя отвести в тыл на отдых, потому что уже некем его сменить. И во сне она не выпускает из рук свой наган, и никому не может она перепоручить защиту своего Севастополя, своих так и не совершенных девичьих радостей, маленьких, но, наверное, крылатых снов, защиту своих еще и не отыгранных игр.

И потому не может перепоручить, что еще до войны лила слезы над Чапаевым и считала себя обязанной возвратить долг тому славному командиру и его верному солдату — Анне. И навеки отразилось в ее глазах пламя, которое пожирало Мадрид, слишком удаленный от нас, чтобы мы могли его окончательно спасти.

Все это она сама рассказала Дееву под Одессой. И еще про то рассказала, как стояла она, подросток, на Одесской пристани, когда наши корабли уходили к берегам Испании. Они увозили на своем борту ее мечты, самые сильные желания. Потом она встречала в порту эти корабли и, когда на одесский берег сходили испанские дети, просила, чтобы ей, девчушке, дали на воспитание хоть какого-нибудь, пусть самого маленького, самого некрасивенького испанца, такого же круглого сироту, как она.

Но ведь тогда она еще жила в детском доме и было рано осуществиться ее порывам! Оставалось только запеть песню республиканцев, она запела…

Спала Нина Онилова, беззащитная во сне; она вздрагивала от холода и тоски ночного боя, которые, верно, пробирал даже ее, храбрую девчонку, хоть она и гнала от себя страшные мысли, что и ее в любое мгновение может постигнуть судьба Беды.

Дееву надо было спешить, но не мог он отползти от этого спящего ребенка. Верно, она сама скоро проснется от выстрела, который раздастся над самым ее ухом.

А на раннем рассвете Нина и Деев, лежа рядом, продрогнув, считали, сколько немцев скосил пулемет:

— Двадцать три.

Нина подползла к убитым, но Беды среди них не было. То ли утащили его мертвым, чтобы надругаться, то ли увели живым для дознания.

Деев ушел, и вскоре ей доставил патроны коренастый, хмурый боец с припухшим от бессонницы лицом.

— Снежко, второй номер, — коротко представился он. — Теперь у нас полный порядок. — И он протянул Нине свой хлеб.

За день они восемь раз меняли свои позиции. У Снежко была перевязана голова и левая рука. Повязку наложила Нина, ее же, как сказал этот неторопливый парень, «бог миловал».

Кругом лопались мины, и этот звук, ни на что не похожий, тоскливый, был отвратителен. Свистело и звенело, осколки сыпались на кожух пулемета, врезались в ленты и даже срезали край ушанки.

Нина не могла уже точно сказать, какое сегодня число и где враги. Они то исчезали, откатывались, то обложили роту с трех сторон, рота вырвалась, и ее остатки смешались с горсточкой бойцов другого батальона.

К Нине подбегал связной, или подавал команду сам командир роты, и снова ей представлялось, что она и Снежко одни отражают атаку взвода немцев. Смерть сновала мимо ее виска, ее маленького и верткого тела, сновала взад и вперед, иногда прикасаясь своими тяжелыми пальцами к затылку.