Любовь Руднева - Встречи и верность

Вдруг осколок снаряда ударил прямо в ствол пулемета, пулемет заклинило. На мгновение у Нины прервалось дыхание. Снежко тормошил ее:

— Ранена?

— Нет, только ударило волной. Беги за мастером.

Как Снежко нашел этого пожилого сержанта, Нина не знала и так и не успела спросить.

Он полз, на спине у него, как горб, торчала сумка с инструментами. Но едва он дополз до ее наспех сделанного прикрытия и начал осматривать пулемет, застрочили немецкие автоматы. Мастер безмолвно упал навзничь, головой к Нине, только рука, зацепившаяся за ствол, еще несколько мгновений трепетала.

Нина, бледная, с перепачканным кровью лицом, тихо повторяла:

— Вместо меня, как же это, я всего на полшага отползла от «максимчика», а он мою принял.

Но тут же прикрикнула на опешившего Снежко, и они вместе поволокли пулемет влево, в выемку. Она лежала за тремя сваленными дубками и орудовала инструментом погибшего механика.

Через час пулемет заработал, и как раз вовремя. Снова они тащили его поближе к своим, поднимавшимся по склону горы, а пока тащили, Снежко говорил:

— Я, товарищ сержант Нина, сроду не женился б на такой бабе. Больно ты остро со всем управляешься и привыкла командовать. А баба она и есть женщина, второй, значит, номер.

— Успокойся, Снежко, выбьют меня фрицы, сам покомандуешь «максимкой», но не вздумай его запустить…

Она замолчала. Снова показались немецкие автоматчики.

Ночью все притихли. Нина спала в немецком блиндаже, и ее трясла лихорадка. Она сушила губы, пробегала по груди и коленям знобкой рябью. Наутро к ней забежала санинструктор Шура и сунула облатки. У Шуры очень добрые и разные глаза — один карий, другой зеленый с карими точками, поэтому лицо у неё необыкновенное.

Когда Нина вышла из блиндажика, она увидела Деева, он торопливо шел на КП батальона, но, заметив ее, остановился:

— Что с тобой?

— А я знаю?! Наверное, не ко времени малярия, спала в немецком блиндаже, а он только что от солнышка, продрогла я…

Деев расстегнул шинель, достал флягу и налил в кружку немного вина:

— Выпей, согреешься, а горячее ела?

— Да ночью, говорят, даже обед сюда дотащили, а я проспала.

Деев торопился, но, взглянув на Нину внимательно, сказал:

— А ты сегодня будешь совсем молодцом — видишь, как порозовела…

— Неужели вам даже это видно, товарищ комиссар? Мы так здесь уходились в грязи и смазке. «Максим» коптит, все-таки работает с перегрузкой.

Она попыталась засмеяться, но малярия одолевала, и мутило голову.

Третий день был самым тягостным. Меняя Огневую позицию, Нина залегла за грудой камней. Снежко что-то ворчал — видно, и ему недужилось.

И в то мгновение, когда они уже удачно отбили атаку немецкой роты, раздался взрыв, и острая боль, рвущая тело на части, отбросила Нину от «максима». Отбросила, ударила о землю и не отпустила. Нина потеряла сознание, но и тогда боль все глубже входила в ее маленькое тело.

И она не слышала, как склонился над ней долговязый, рыжий паренек, как пытался ее перевязывать, а потом понял — безнадежно. Она пролежала несколько часов, была вся изранена, и ее трудно было узнать — круглое, детское лицо вдруг стало взрослым, строгим, даже каким-то таинственным.

Сева нес ее, и будто навалилась на него вся тяжесть Мекензиевых гор — он задыхался. Казалось, он сам ранен осколками мины и это в его тело набились раздробленные взрывом камни…

Совсем недавно вместе со всеми чапаевцами, с Ниной, с Деевым, с бывшим командиром дивизии Петровым, праздновал он годовщину рождения дивизии. И как хорошо праздновал — не в штольне, не под землей, а в самом Севастополе.

Сейчас об этом Сева и не думал, но еще прошлой ночью припоминал он весь праздник, повторяя его про себя, мечтал еще хоть разок так провести время с Ниной.

Нет, повторить все и нельзя было.

Нина пришла в Дом флота в тельняшке, в форменке, ее наградили орденом Красного Знамени. Она влезла на стул, благодарила за то, что ей, одесской девчонке, дали такую высоченную награду. А сержант Люда Павличенко сидела в президиуме рядом с комдивом Коломийцем, с моряками. В хорошем доме, большом, благоустроенном, на главной улице. И никто не бомбил.

И Нина говорила быстро, иногда сбиваясь, но все свое: что дети есть дети и должны пойти в своих отцов. И вообще Сева еще раньше заметил, что она очень любила искать родню, девчонка, выросшая в детском доме.

— Отцы, — говорила она, — такие герои, мы и стараемся. Но очень трудно сразу выйти похожей на Чапаева и Нахимова.

Потом она затянула, а все подхватили:

Она лежала сейчас на его руках, девочка, которую он заметил еще до войны в большой толпе у кинотеатра. Но тогда она не поддержала его интересный разговор: «Нет ли у вас лишнего билетика, ах нет? Продайте свой»…

Она таяла — Сева чувствовал это всем своим большим, одиноким телом.

…После праздника Нина сказала Севе:

— Если бы ты знал, кому я теперь письмо пишу, ни за что не догадаешься.

Она зажмурилась, улыбнулась и потом скосила на него глаза.

— Сталину?

— Нет, о чем я напишу ему?!

— Так кому же?

— Ни за что не скажу тебе.

…Он нес ее, а на груди у Нины, в кармане окровавленной и пробитой во многих местах гимнастерки, лежало письмо, написанное беглым почерком на листках ученической тетради.

«Настоящей Анке-пулеметчице из Чапаевской дивизии, которую я видела в кинокартине «Чапаев».

Нину мучило иногда, что слишком уж она дорожит своим прозвищем, ей писали ребята с кораблей, девочки из Москвы, пехотинцы Севастополя и адресовали свои письма Анке-пулеметчице. Нине казалось, что она забрала какую-то долю у той, что так страстно сыграла Анку, самую незабываемую. И Нина спрашивала себя: можно ли ей, обыкновенной девчонке, взять и присвоить себе такое имя — Анна. Правда, не она себе присвоила, а его дали ей вроде как звание, но…

Она писала:

«Я незнакома вам, товарищ, и вы меня извините за это письмо, но с самого начала войны я хотела написать Вам. Я знаю, что Вы ненастоящая чапаевская пулеметчица, но вы играли как настоящая, и я всегда Вам завидовала. Я мечтала стать пулеметчицей и так же храбро сражаться. Когда случилась война, я была уже готова, сдала на «отлично» пулеметное дело.

Я попала (какое это было счастье для меня!) в Чапаевскую дивизию, ту самую, настоящую.

Я со своим пулеметом защищала Одессу, а теперь защищаю Севастополь. С виду я, конечно, слабенькая, маленькая, худая. Но я вам скажу правду: у меня ни разу не дрогнула рука»…

Тут Нина остановилась, ей стало вдруг неловко. Выходило, что она похвалила себя. Писала в окопчике, на холоду, сидя на доске и поджав под себя ноги. И надо же было ей чем-нибудь согреться, ну вот этим необыкновенным разговором. Она представила себе Анку из кинофильма читающей ее, Нинино, письмо.