Любовь Руднева - Встречи и верность

И вдруг степенно и торжественно, чуть поклонившись мне, добавила:

«А теперь с венгерской советской властью тебя!» — и крепко пожала мне руку.

Я вспомнил, что муж Марии оказался в плену, в Венгрии. Может, и он воевал там, как я здесь. И Бела Кун в Будапеште.

Будто почуяв мои грустные мысли, Мария сказала:

«А ты не горюй — что делать?! Тебе ближе к Уфе пришлось воевать, кому-нибудь выпала доля — в твоем крае. Потом разберемся. Лишь бы все живые к своим женам вернулись». — Она неожиданно всхлипнула и заторопилась.

И первый раз Мария не показалась мне такой большой. Я прижал ее к груди, повторяя:

«Дитё ты, дитё!»

И вспомнил, как в Москве, выслушав мой рассказ о Марии, Бела Кун задумчиво проговорил:

«Ты вернулся в Россию, радуйся. Ее настоящая душа как Мария. Четверо детей, а она тебе и Фере, стрелявшим из вражеских окопов в ее мужа, отдавала их обед, картофелины в серой тряпице… Принеси их домой, на нашу венгерскую землю, пусть их удивительный вкус узнают твоя жена и дети, наши дети. Ведь и у меня их двое — Агнешка и Миклош».

Но я ничего про это не сказал Марии.

И теперь я еще в этих степях. Говорят, венгры когда-то были кочевниками. Должно быть, так и есть. Я чувствую — это точно так и было: здесь у костра, в степи, я немножечко дома.

Ведь и Мария так думает. Она сказала на прощание:

«Может, еще свидимся. Не ровен час, опять в степи столкнемся, поговорим, вспомянем горемычного нашего Фере и твоих венгерских деточек. Но ведь кому-нибудь надо же, чтобы мы тут в степях так маялись! Вот какие мы с тобой кочевники!»

Поодаль от костра дремал, завернувшись в шинель, раненый. Иногда он стонал, приподнимался, щурил глаза и снова засыпал. Но видно, рассказ мадьяра его растревожил. Он подошел к костру и, поправляя повязку, на которой держалась его правая рука, присел рядом с мадьяром из Интернационального полка.

Оказывается, этот рыжеватый, взлохмаченный паренек тоже хотел поведать нам одну историю.

— Мой сказ невелик, — начал он хрипловатым голосом, — про парня с коротким именем Ли.

В нашей роте китайцев не было, и, когда появился Ли, мы обрадовались ему. Был он какой-то надежный, сухонький и легкий, смахивал сразу на мальчонку и мудрого старика, к тому же показывал фокусы: глотал палки и шарики, выплевывал веера и бумажные цветочки, не боялся танцевать на углях, и мы не могли на него надивиться.

Правда, Ли говорил, что на родине он был поваром, в Сибири лесорубом, но мы все равно считали его ротным волшебником.

Когда мы, голодные, вспоминали про вкусную еду, Ли рассказывал о трепангах, бамбуковых супах или о чем-то вроде этого, и у нас почти пропадал аппетит.

Ли умел ходить в кромешной тьме, среди грязи — посуху, у него была легкая и верная нога. А глаза? Очень зрячие, самого дальнего видения. В жару маленький китаец тащил на себе тяжеленную кладь, и лицо у него при этом было такое, будто не он несет трехпудовую ношу, а какой-то верблюд по соседству.

Но лучше всего он лазил по деревьям. Невеличка, худенький, с гибкими руками и почти такими же ловкими ногами, он единым духом взлетал на вершину самого высокого дерева. Вы знаете, к Уфе места идут лесистые, и наш Ли птицей перелетал с дерева на дерево. Потом замирал на самом густолиственном, высоком, как колокольня, глядел, не показался ли вражий конник.

Командир нашей роты часто назначал его в дозор, знал: Ли не зажмурится под дулом колчаковца и сон его не сморит. В далекой точке своими понимающими глазами он разгадает всадника и предупредит нас.

Верно, Ли говорил по-русски на свой лад. Слов знал много, но затейливо путал их и не сразу понимал все, что толковали ему. Однако с Шуркой-телефонистом договаривался сразу. В тот день после тяжелого боя мы расположились на отдых, ждали пополнений и обоза, а Ли, взобравшись на ольху, устроился со всеми удобствами — верхом на здоровенном суку.

Под деревом прилепился Шурка-телефонист, соединившись проводом с нашим командиром. Они вынесли свой наблюдательный пост версты на полторы вперед.

Ольха росла на пригорке, и с нее просматривались соседняя деревня, луга, тянувшиеся за ней. Время от времени скучным голосом Ли оповещал Шурку:

«Собака и мальчик пробежала. На луга вышел женщина».

Потом он сказал:

«Никого».

Прошел час, другой, Шурку сморил сон, но Ли громко окликнул его:

«Нельзя падать в сон, Шурика. Ветер гонит пыль и колчака. Крути ящик, хватай телефон: один колчак, два колчак, три. Моя думала — его разведка».

Шурка передает ротному:

«Обнаружена разведка противника».

Потом Ли говорит Шурке уже горячим голосом, а это у китайцев редкость:

«Колчаки скачут отрядом».

Шурка кричит ротному: так, мол, и так, отряд колчаковцев направляется в нашу сторону.

А Ли быстро говорит:

«Сотня штык, другой сотня».

Шурка и это торопливо передает ротному.

Сверху сыплется:

«Три сотня, четыре».

Ротный приказывает Шурке:

«Сворачивай свою катушку, отступаем».

И поднял всех по боевой тревоге.

Шурка кричит Ли:

«Слышь, Ли, отступаем! Слезай с дерева!»

«Ты труса, — отвечает Ли, — мой не слыхал приказа».

«Слезай, Ли, надо тикать».

«Тикает вода, а я Ли».

Шурка бесновался, плюнул в сердцах и пошел. А сам все оглядывается: может, Ли взялся за ум, слез с дерева, догоняет его. Но нет, по дороге уходил один Шурка, быстро сматывая провод.

Ли сидел не шелохнувшись на верхушке дерева. Он взвел курок и уже не сводил глаз с колчаковцев.

Шурка оборвал провод и вернулся.

«Ты в своем уме? — шипел он. — Колчаковец — верховой, враз зарубит!»

«Вот-вот, — прошелестел с дерева Ли. — Колчак верховой, наш рота пеший. Колчак ел, рота не ел. Колчак спал, рота не спал. Колчак нашпорит коня, зарубит вся рота».

«Идем, Ли, нельзя здесь оставаться».

«Нет, Шурика, нет, — уже тихо звенел Ли. — Верхом на дереве Ли высокий. Моя будет стрелять, задержит сотню колчака. Рота успеет далеко ходить, далеко…»

Так они остались — Шурка и Ли. Шурка стрелял из кустов и снял пятерых колчаковцев. Его ранили, ткнули штыком, решили: мол, прикончили. Но живучий Шурка сутки провалялся в кустах. Получив пополнение и отбросив казаков, мы наткнулись на полумертвого Шурку и подобрали его. А Ли так и остался на дереве.

Он, оказывается, был запасливым и даже при нашем голодном пайке на патроны набил ими полные карманы. Фокусник, он успевал во время боев подобрать все, что уже и не могло пригодиться врагу.

Рядом с Ли висела привязанная к ветвям шапчонка, в которую он вывалил все патроны из карманов. Теперь только один патрон лежал на донышке — Ли не успел вынуть этот последний из ветхой своей шапки.

Казаки изрешетили невеличку-китайца, но он не упал с дерева и висел вниз головой, намертво обвив своими ловкими ногами его верхушку.