Любовь Руднева - Встречи и верность

Другой Иван, Чугунок, был из солдат, всю первую мировую провоевал. Шрам через лицо — от виска до губ, рот чуть кривится. Меченый. На германском фронте однажды в плен его брали, рубанули, но Чугунок ушел. Всякую степную траву знал он в действии, себя подлечивал, случалось — подкармливал нас. Люто голодали мы, возвращаясь со второго похода на Уральск, летом восемнадцатого.

Довел бы нас Чапаев до окончательной цели, но подлец Ржевский, командующий армией, из бывших, продал. Не прикрыл тыла.

Белоказачий полковник со многими сотнями казаков взял у нас в тылу станции Деркул и Семиглавый Мар — ни обозов нам, ни подкрепления. Спасибо Василию Ивановичу, людей сохранил. Вовремя увел, сам прикрывал отступление всей армии, был он тогда за командующего.

Отбивались по нескольку раз в сутки. Кто в живых оставался — есть хотел, а кашу из зерна, бывало, и зубастый не прожует. Но Иван-солдат колдовал над казаном, даже камню горючему придавал съедобный запах. Какую-то травку подваривал и подкидывал для вкуса. Ну и прозвали мы его в благодарность Чугунком.

«Хоть горшком назови, только в печь не станови, — отвечал он и хвастался: — А чугунок-то мой варит!»

В девятнадцатом служил Чугунок вместе со мной в одном полку. Наш быстрый, находчивый командир приметил оборотистого солдата и назначил его фуражиром. Послал Ивана-Чугунка раздобыть в соседней деревне сенца для лошадей. Мы же отдыхали после тяжелых боев и немалых потерь.

Дорога Ивана-Чугунка в соседнее село лежала через поле и небольшую рощу, петляла меж кустов. А за теми самыми кустами расположились на отдых новоиспеченные колчаковцы — мобилизовали их из сел, что окрест расположены. Крестьяне эти, в большинстве пожилой народ, наслышаны были про силу Чапаева, горячность Кутякова и страшились нас. Опасались встречи, для них не секрет был, как лютовало матерое офицерье-колчаковцы над нашими бойцами.

Вдруг из-за кустов, прямо на них, спокойным манером выезжает детина со звездой. Высокий, широкий, в сбитой набок фуражке, шрам через лицо, у пояса нагайка. Едет. Поет.

Сразу смекнули бородачи: не иначе, за кустами залегла красноармейская подмога. Тут какой-то из бородачей не выдержал, вылез на дорогу и побежал навстречу Чугунку, руки поднял вверх, а за ним все односельчане, туда же, к небу, пальцы.

— В плен желаем! — А сами все озираются.

Ванька-Чугунок глядит на них — что за подвох? Решает: погибать, так с музыкой. Он уж им покажет свое спокойствие.

— Ладно, — говорит, — становитесь в стройный ряд и потопаем в штаб.

Колчаковцы и вовсе уверились в своей догадке, что красноармейцы их окружили, а теперь испытывают. Быстренько построились рядами в затылок друг дружке.

Чугунок же держит свою линию:

— Затягивай песню.

— Какую прикажешь?

— «…Эх, полным-полна моя коробушка…»

И, распевая про ситец и парчу, про любовь коробейника, все бородачи потянулись за Чугунком к нашему штабу.

Сидим мы в ту пору у штаба, и на голоса, что с дороги несутся, выходит командир бригады, Иван Кутяков.

Слышим, идет какая-то наша часть, горло дерет. И видим картину: впереди на коне Иван-Чугунок, безоружный, как был, с нагайкой у пояса, а позади человек так более ста. Идут мужики рядком да ладком, вроде строя, и поют: «Пожалей, душа моя зазнобушка…»

Пока мы раскусили, какая история приключилась, наш комбриг, Иван Кутяков, уже приказал оформить каждому, добровольно сдавшемуся в плен, отпускное свидетельство.

А нам смешно и досадно. Ведь такие лютые бои мы вели, живые души теряли, а тут вроде анекдот: сто человек Иван привел, как на аркане, без единого выстрела.

Только спрашивает у нас:

— Ну как? Чугунок мой варит?

Иван-Голубок был из старообрядцев села Преображении. Село это неподалеку от Пугачева, я там часто бывал. У старообрядцев не люди держатся обычаев, а обычаи держат людей, и оттого люди сами себя притесняют не жалеючи. Наш край в старину заселялся беглыми крестьянами, раскольниками, которые восставали, конечно, не за свое двуперстное крещение, а так, больше понимали свободу через религию.

Вот от тех упрямых старообрядцев вел свой род Голубок. Представь себе: красивый, видный парень с солдатской выправкой. Усы черные, глаза темные, бас такой, что рот откроет, его слышно за версту, а слушать приятно.

Первый раз попали мы с ним в переделку у села Липовки. Шли на нас белоказацкие кавалерийские части, офицеры защищали липовских кулаков. Февраль вьюжил от снега и пуль. Бой вели они остервенело и с умением. Когда сошлись мы лицом к лицу с казарой, Иван-Голубок был ранен в левое плечо, но шашку из рук не выпускал — один отбивался от двух казаков, пока мы не вызволили его из беды.

Но вот бой окончился, сделали ему перевязку, пришел он в избу, где я с Тараской остановился, привалился к стене — белый, ослаб. И вдруг запел псалом, потом другой. Мы решили — бредит. К нему.

Он глаза прикрыл и говорит:

— Не мешайте молиться.

И опять за псалом. Тянет и тянет. Мы с Тараской уже на пол повалились, спим, а сквозь сон слышу: Голубок все гудит, как домовой в трубе.

Проснулись, воду в глаза себе плеснули для свежести, а Иван поет и в псалме поминает раба божьего Василия, сына Иванова, по прозвищу — Чапай. Тараска прыснул, а Голубок двинулся на него. Тут уж не до смеха… С тех пор мы его окрестили Голубком — за святость.

А когда шли мы степью, отступая от Уральска, ночью видел я: Иван вынул иконушку медную, такой же пузырек. Зажег его и молился прямо среди степи. Ведь свежо, мокро, а он в землю лбом.

Потом спросил я его:

— Что ты, Голубок, так маешься? Вместо отдыха молитвой себя донимаешь, больно много поклонов бьешь.

Сказал он мне о «грехе» своем.

Мальчонкой, подростком насильно его женили на взрослой девушке — была она лет на восемь старше Голубка. Так заполучили бедняки работницу в дом, а несчастный мальчонка — беду. Когда шел из церкви со своей женой, дружки его, мальчишки лет двенадцати-тринадцати, бежали вслед и кричали, приплясывая:

— Иванка жанатый, Иванка жанатый!

Иван на глазах всей родни и разревись! И в ту же ночь бежал из своего села. Нанялся он в Пугачеве на мельницу, работал и на лесозаводе, а потом солдатчина, фронт — ни тебе детства, ни юности, одна маета кругом. Вернулся. Отец его помер, в Преображенке ни кола ни двора. Голубок ушел к Чапаеву.

Только втемяшили сызмальства Ивану, что за все с него спросится богом. И Иван все просил через бога прощения у своего покойного отца. Как был он ребенком, так и остался малым дитем. Верил в сказку с медным крестом и псалмами, но тверже его руки и спокойнее в бою человека я не видел.

Так, что ни прозвище — своя история, потому что дано оно человеку, а настоящий человек точного повторения не имеет, только что продолжение…