Любовь Руднева - Встречи и верность

Данила Тимофеевич пересел на весла и повел лодку к первой сети. Он встряхивал ее, приподымал. Вытащил застрявших в мелких ячейках подлещиков и, разговаривая с ними, как с разумными существами, ругал за то, что они вот попались, а рыба покрупнее разленилась и лежит прохлаждается у самых камышей.

— Ленивый вы, лещи, народишко, можете и две недели кряду на боку проваляться.

Глеб слушал Данилу Тимофеевича, и его рассказы переносили Глеба во времена совсем здесь, на Иргизе, близкие, будто притаившиеся, заложенные за сгущающимися сумерками, за кустами, где-то совсем рядом за ночной темнотой.

— Что же до истории Ивана-Казачка, — сказал Данила, вылезая из лодки и нащупывая на берегу свои костыли, — то утречком переправься с тетей Сашей на ту сторону Иргиза, она покажет тебе дорогу. Отсюда километров с пять отойдешь, на дальней плантации Махорсовхоза встретишься с ним самим, он тебе с удовольствием кое-что про себя упомянет. Вот и считай тогда, что часть заметки отцовой ты прочел.

Наутро Глеб познакомился с высоким, сухощавым, подстриженным под челку стариком. Постукивая тростью, он ходил перед Глебом взад и вперед по маленькой площадке сторожки и рассказывал свою, как он сразу предупредил, нехитрую жизнь.

— Если бы ты не от Данилы Тимофеевича, не было б промеж нами этого разговору, так и знай, — строго заметил он Глебу.

Иван-Казачок действительно был уральским казаком, а как он рассказал Глебу, уральский казак был враг номер один Чапаеву. Но Иван, бедный казак, вернувшись в родной Уральск с фронта, отказался драться против большевиков. Его увещевали, он ответил:

— Жизнь мне после войны вдвойне дорога, не могу ее под пулю выставлять.

Вызвали его к казачьему полковнику. За строптивость заслужил Иван-Казачок наказание — полсотни розог. Пороли перед строем. Сперва Иван терпел, потом кричал, заплакал, умолк. Сволокли его в сарай на окраине Уральска, близ мусульманского кладбища, кинули на солому полуголым. Обещали в две недели без еды сгноить в том сарае. Сердобольные бабы подкинули Ивану сало. Ел жалостливое это сало Иван, чувствовал: вместе с кожей содрали с него старую казацкую шкуру. Спустя недели две, хромая, без лошади — ее отобрали у казака — выбрался он. Железнодорожники помогли ему доехать до Николаева.

Попал казак в Николаев поздно ночью. Встретил на улице кавалериста. Даже в темноте видно — необычайной красоты у него посадка.

И закричал Иван:

— Не с казацкой ли ты стороны пришлый?

— Нет, — отвечает ему всадник, — с противоположной. А ты что интересуешься? — спросил кавалерист и остановил коня около Ивана.

— Я беглый казак, — ответил Иван, — иду к Чапаеву.

— Значит, уже пришел, я Чапаев, — сказал всадник, и так просто, что поверил ему Иван. — А теперь, — продолжал Чапаев, — пройдешь три улицы, завернешь в угловой дом, там спросишь Вениамина Ермощенко, главного по Советской власти. С ним потолкуешь, он и снарядит тебя, как надо…

— Вошел я в комнату к тому Ермощенко, — вспоминал Иван-Казачок, — вижу: глазом густым, бровью темной, каштановым волосом, смуглым лицом, огнем в лице схож он с донским казаком.

Говорю ему о встрече с Чапаевым и заявляю:

— Доказательство убеждений имею пониже спины, чтобы не приняли меня за разведку.

Поворачиваюсь к Ермощенко спиной, скидаю порты. Потом быстро одеваюсь, но не могу повернуться — опротивело все.

Слышу, говорит Ермощенко:

— Страшно это человеку. Еще страшнее человеку-солдату, а еще того пуще казаку, ежели он человеком оказался.

После того разговора снабдили Ивана-Казачка конем, ружьем и ремнем…

И седой старик с челкой, постукивая палкой, глядя куда-то мимо Глеба, продолжал свой рассказ тише и раздумчивее:

— Вот как с уральской грани перешагнул я в степное большевистское войско… Запомнилась мне и вторая встреча с Ермощенко. Когда в августе восемнадцатого мы отбили Николаев от белочехов и наводили в городе порядок, повстречал меня на улице Ермощенко. И, хоть опечаленный был нашими потерями, узнал и окликнул:

— Иван-Казачок, ты хороший хозяин честному слову. — И посмотрел на меня темным, горячим глазом.

До чего же был хорошего взгляда человек! Будто и нету этих сорока лет, запомнился.

А с Чапаевым до того я дважды откатывался от Уральска. И вот что в нем сидело: убеждение, что возьмем Уральск. Мы откатываемся, а он уверен, что все еще получится наоборот. Но ведь как раз в это время в Семиглавом Маре казаки на нас турманом налетели… Чапаев постепенно отводил нас к Николаеву, и тут он повстречал меня. И подумать надо, меня же успокаивает. Помнит, что у меня с Уральском свои счеты.

— Отвоюешь, Иван-Казак, свой Урал, и они, белоказаки, провоюют его. Еще твои осетры в Урале и Чагане тебя дожидаются. А то кому первого осетра ловил?

— Царю, — отвечаю.

И вправду, первая ловля всегда для царя была.

— Ничего, теперь возьмем Уральск, и ты свое все сполна отполучишь. Сам назначишь в реке Урале революционный порядок…

Когда Глеб вернулся вечером к Даниле Тимофеевичу, он застал Южина сидящим у костра. На треноге висел казан, пахло ухой, а в большой миске лежал, величиной с вишню, матовый синий торн.

Глеб передал Даниле свой разговор с Иваном-Казаком.

— Видишь, как уберег он каждое слово Ермощенко и Чапаева. По два разговора с ними имел, а сохранил их, как другой именное оружие бережет. Суровый старик, но ничего не растерявший, — заметил дядя Данила, подбрасывая сухие ветки тальника в огонь.

Вту ночь, сидя у костра, дядя Данила рассказал Глебу историю одной встречи.

— Ну, а пятый Иван, может, вовсе и не Иван был, а попал в нашу степь и сделался им. Звали его Иштван, а мы кликали Иштваней. Пленный, работал он на николаевском кожевенном заводе. Много пленных в ту пору расселили по всей России: у заводчиков, мукомолов, в мастерских. После Октября каждый по-своему искал свою судьбу: Иштван и Петька-Чех пришли к Чапаеву. Переговоры вел Петька-Чех. Говорил похоже на русский, только некоторые слова перекувыркивал или тянул до невозможности, почище наших волжан.

Иштваня заявил свое:

— Говорю, мол, русским языком плохо, а пулеметом хорошо.

И право, после боя дружки только и могли ему сказать:

— Ишь, Ваня, всыпал ты казаре по первое число!

Как-то в штабе Плясункова, командира первого Николаевского полка, Иштва приметил Зельму. Маленькая, худощавенькая, она доставала Иштве до локтя.

Когда он хвастался ей про пулемет «максим», она ему только и ответила:

— У меня своя машина, она работает быстрее.

Восемнадцатилетняя латышка из рижских беженцев была полковой машинисткой, и с ее «ундервуда» выходили наши полковые приказы и много нужной тогда канители. Промеж бойцов ее машинку прозвали Тундрой-выдрой. Уж очень тарахтел «ундервуд» и был тяжелехонький.