Любовь Руднева - Встречи и верность

— Да я, если б работал у такого конвейера смерти, перестал бы людей чувствовать. А вы каждого стараетесь выцарапать ногтями и зубами. Тут же не просто леченье, а битва под землей.

— Есть, мой друг, такая команда на подлодке, перед погружением: «Осмотритесь в отсеках!» Советую тебе ее выполнять, никто не дал права сбежать с той лодки, на которую теперь попал.

Владимир Евгеньевич вышел из палаты — торопился в операционную. Он сказал, натягивая перчатки и покрывая их зеленкой, своему другу — добродушному чеху Пишел-Гаеку, с руками волшебника и душою ребенка:

— Этот подводник — чудо терпения, но срывается от тоски, мы его все-таки вытащим, Пишел, правда?

А Слава оглядывался — второй глаз видел плохо, но Владимир Евгеньевич обнадежил…

Рядом лежали ребята с кораблей, пехотинцы, артиллеристы — было душно, хотелось пить…

«А может, и правда, я попал на гигантскую подлодку «Инкерман»? Так как я смею ныть?!»

Ночью Слава не спал. Он вдруг услышал совсем рядом тихий голос Владимира Евгеньевича:

— Я не торопился тебе сообщать новость. В полубредовом состоянии ты бы мог ее не охватить…

В палате было темно, только у столика сестры горела маленькая, похожая на шахтерскую лампочка.

Владимир Евгеньевич сидел на койке у Славы.

— И еще на подлодке есть команда — признаюсь, я проходил стажировку и в твоем хозяйстве, удивительная… Для меня она как стихи, что ли. Вот люблю поэзию Блока и эту команду: «Прослушайте горизонт!»

Идет лодка, ребята превратились в слух, они не могут видеть горизонт, но они могут его ощутить…

У тебя в этом году будет помощник — Люба ждет сына! Будет в Севастополе еще труднее, но все равно в этом году родятся дети… Сыновья, Слава, у тебя и, наверное, у меня родился сын или девочка…

Слава не успел опомниться, а Владимира Евгеньевича уже не было в палате, и только звучала его команда: «Прослушайте горизонт!»

Младший лейтенант летел в Америку. В новой форме он чувствовал себя не совсем хорошо: на груди набегало слишком много складок, гимнастерка сзади чуть топорщилась. Была она не обмята, не простирана собственными руками, а он, по-своему человек избалованный, привык к своей выгоревшей, подштопанной на локтях.

И никак не мог он привыкнуть, что летит долго и все дальше от фронта.

Вызвали его из-под Белой Глины и приказали сдать снайперскую винтовку. Доставили в Москву, объяснили:

— Полетишь в Америку!

Объяснял генерал, который сам только что вернулся с фронта в стиснутый шкафами кабинет.

И прежде чем младший лейтенант сообразил, он выпалил в лицо седеющему генералу:

— Не могу, товарищ генерал!

И вытянулся. Больше ни слова. И так оплошал, ждал заслуженного наказания.

Но вдруг генерал предложил:

— Садись чай пить.

Принесли чай, густого настоя, пахучий, янтарно-прозрачный, со дна стакана поднимались чаинки.

Лейтенант уткнулся в стакан — не совсем удобно было звякать ложечкой, грызть пряники. Ни с того ни с сего не станут же поить чаем, да еще с пряниками — круглые, крепкие, как орехи, они залиты сахарной розовой глазурью.

Хотелось пить, но вовсе не хотелось снова услышать:

— А все-таки вы полетите в Америку.

И как раз в это время, сидя за зеленым столом, превращенным в чайный, генерал спросил:

— А почему ты, собственно, не хочешь? Ведь приглашает Элеонора Рузвельт и Международная ассоциация студентов. Интересно же перемахнуть Атлантику, с американцами потолковать.

Генерал пододвинул лейтенанту тарелку с пряниками, вытащил тяжелый портсигар и закурил.

— Привык лежать на земле — теперь полетишь.

Генерал встал, ссутулился у окна — он смотрел на площадь и, видно, обдумывал что-то свое, продолжая разговор:

— Встретишь там солдат, таких же, как ты: не забыл, что только вчера был сержантом? И найдется о чем поговорить, союзники же!

Шагнул к столу и снова уселся напротив лейтенанта, внимательно посмотрев на него:

— Что думает наш солдат, ты знаешь не хуже меня, даже подробнее. Скажешь все откровенно, если тебя, конечно, об этом попросят.

Вошел адъютант с кожаной папкой и за ним женщина в белом переднике, она быстро собрала пустые стаканы и унесла их. Генерал просматривал бумаги и толстым карандашом подписал одну из них. Едва за адъютантом закрылась дверь, лейтенант встал, ухватился за спинку массивного стула и опрометью заговорил:

— Меня взяли под Сталинградом — что же это такое, товарищ генерал?

Генерал рассмеялся и с досадой покачал головой:

— Но тебя ведь не пленили. Это мы взяли тебя и сказали: «Солдату нужна передышка». Так ведь сказали?

Положим, никто так не говорил лейтенанту.

— Товарищ генерал, я не могу уйти с фронта, для меня всё — смысл и честь — Севастополь. А они шляются по нему, наверняка уже обзывают главную улицу Гитлер-штрассе, рупора вопят по-немецки, все заляпано их клеймом, а там — Нина Онилова, Остряков, Гроссман. Я вам даже до ночи не перечислю всех, они там — в земле, в скалах, а я сижу вот здесь, в Москве. Хорошо мне, чай с пряниками пью. Кто же я после этого?

Голос — низкий, грудной, — дрогнул, большие карие глаза застлало влагой — вот уж этого не хватало! Что значит второй час почти штатской жизни, с чаепитием у генерала!

Вдруг лейтенант оттолкнул стул и почти шепотом закончил:

— Вернусь на Мекензиевы горы…

Генерал встал, придавил тяжелой рукой плечо лейтенанта:

— С-сядь.

Потом тронул густые волосы лейтенанта, упавшие на лоб:

— А седина на молодой голове? Слишком розовый — значит болезненный шрам, а под рубцом осколочек, так и не вытянутый из черепа. Да ты ж с материальной частью винтовки обращаешься более христиански, — ну, отнесись к себе хоть как добрый хозяин к лошади. Нет? Опять не согласен? С сединой считайся, ты же не год воевал, а солдатский век, вон что говорят твои волосы, такие же седые, как мои. Но у меня поседели в гражданскую, а тебе тогда было без году неделя. Быстро догоняешь нас, быстро. Тебе сколько лет?

— Не мало, — ответил лейтенант и присел к столу. — Мне уже двадцать пять, товарищ генерал.

— Да ты уж и не так молод, лейтенант. Такой вот худенький, что я подозревал за тобой лет двадцать.

Но когда лейтенант вновь принялся спорить, генерал перебил его:

— Встать. Выполняйте приказание.

И уже в спину:

— Все равно пора вам отдыхать, а в Америку путь далекий.

Лейтенант дошел до дверей и повернулся лицом к генералу. Тот продолжал говорить:

— Если объясните, что вас гложет, притащите с собой Севастополь — будет больше пользы, чем у Белой Глины. Кто знает, не потребует ли это от вас и большего мужества! Говорить о пережитом, и только что пережитом, очень трудно, младший лейтенант. Вы этого еще не понимаете, вам всего двадцать пять! Надо лететь — так считает и генерал Петров: я говорил с ним. А уж Иван Ефимович знает вас, не так ли?