Любовь Руднева - Встречи и верность

Лейтенант повеселел, едва услышал имя своего бывшего командарма. Достаточно было узнать его мнение, и все соображения, высказанные гостеприимным и строгим генералом, оказались совсем убедительными. И не только для выполнения во имя долга, а потому что возникла другая готовность — была она прямо связана с душою обороны — Петровым, с судьбою города.

Теперь лейтенант был в пути, и не один. Рядом в самолете сидел ленинградский снайпер и не отрываясь смотрел в окно В Тегеране отдохнули. Лейтенант надел штатскую одежду. На аэродроме простились с советским экипажем, пересели в американский самолет.

Усаживаясь в кресло, младший лейтенант придирчиво и подозрительно рассматривал светлые туфли, красиво ложившееся вокруг колен платье. Это уже совсем непривычно — платье с открытым вырезом и короткими рукавами и туфли, все из какой-то другой жизни, была она давно, полтора года назад.

Младшего лейтенанта звали Люда, он досадовал, что пришлось возиться с тряпками, а времени не хватало обдумать все предстоящее и справиться с тревогой. «Улетаю все дальше и дальше от фронта…»

— Ну ничего, — сказал он снайперу из Ленинграда, — я-то им всем, особенно официальным лицам, скажу, что думаю. По-солдатски. Я не дипломат, не политик, не деятель, — к тому же один раз в жизни мне пригодится, что я дама, — тут младший лейтенант прыснул от такой нелепости. — А дамы все-таки могут кое-что себе позволить в разговоре, и даже неожиданную прямоту. Спрошу прямо: где второй фронт, где?

А про себя младший лейтенант думал:

«Я им скажу, как лежали мы в зимних окопах, на талом снегу, на льду, на камнях Мекензиевых и думали и вслух спрашивали друг друга: «Где он, черт побери, второй фронт?» Ведь мы имели право, сутками лежа с винтовкой в руках, интересоваться, что делают они — союзники».

Ленинградский снайпер кивал согласно головой, продолжая смотреть в окно, и тогда Люда поняла — думает она вслух.

С ней это случалось: слишком долго бывала одна, ведя снайперскую охоту. Что думала про себя, сказала товарищу, а тот, наверное, вспомнил свое, ленинградское, блокадное. И, по-мужски промолчав все, только мысленно отвечал севастопольскому напарнику.

А второй пилот из американского экипажа вышел из своей кабины и спросил у высокой женщины с задумчивыми карими глазами и тонкими бровями, нигде не тронутыми ни тушью, ни карандашом:

— Как вы себя чувствуете?

— Олл райт, — на всякий случай ответила женщина то, что знала по-английски наверняка.

— Не чувствуете слабости?

Ему нравились ее улыбка, даже тонкие морщинки у губ, и зубы — свежие, ровные, и мягко очерченный выразительный рот.

— Эх, не так учили язык. Дурака валяли в школе и даже в университете занимались через пень-колоду.

Повернулась к переводчику:

— Что спросил он?

Переводчик, сидевший сзади, наклонился к ней:

— Не чувствуете ли вы слабости?

Нашел у кого спрашивать!

Удивилась, что можно ее заподозрить в слабости. Она все еще чувствовала себя такой же собранной, как там, у Белой Глины, все такой же, как ей казалось, навсегда опечаленной гибелью друзей в Севастополе, пораженной горькой участью города.

Они летели в Каир. Прильнув к окну, Люда старалась разглядеть Средиземное море: она породнилась с Черным и искала сравнений.

С аэродрома их повезли в город. Все время хотелось спать, желание это накапливалось, наверное, постепенно, ото всех бессонных ночей или тех, в которые и сквозь сон она улавливала, откуда бьет пулеметчик.

Из Каира возили смотреть пирамиды. После полета над горами они не казались грандиозными, а пещеры уступали Инкерману. И Нил был не голубым, а грязно-желтым, и потряс своими нищими каирский базар. Величавые и смиренные, они шагали босиком, ослепшие, в язвах, облаченные в ветхие галабеи — длинные рубахи, подпоясанные шнурком.

Среди сумятицы лиц: смуглых, кофейных, цвета слоновой кости, среди разноголосья они были безмерно красноречивы, сосредоточенные на своем несчастье.

Кругом все было необыкновенным: и запах еды, и песенка уличного фокусника, яркие краски ковров, и фруктовые горы — даже названия их Люда не успевала спрашивать.

Но выходили из берегов озёра слез, накопленные нищетой. А победоносные вывески предпринимателей на улицах Каира она чувствовала как оплеухи и, даже зачарованная древними строениями, не эти храмы вспоминала потом, а измученные лица, повернутые к ней пустыми глазницами.

И снова полет — теперь над Африкой. А самолет был маленьким американским островом, его команда — первыми американцами, с которыми Люде довелось познакомиться.

«Америка — что я знала о ней? — спрашивала себя Люда. — Сейчас точно припомню».

Кажется, в ее жизнь ворвались сразу двое: Гекльберри Финн, дерзкий, как и она — девчонка из Богуслава, и Христофор Колумб. Узнавая тогда о мореплавателе разные разности, восклицала: «Здорово придумал: на паруснике, через океан, и открыл новый материк. Живи я в том, пятнадцатом веке, я б только так и поступала, настояла на своем и перед королем и корабельным сбродом, открыла б новый материк».

В это время шла игра, в индейцев. Фенимор Купер поднаторел на звериных тропах и историях, которые полюбились даже в Богуславе. Из-за стога сена на окраине Богуслава появлялся Кожаный Чулок. Лазая по деревьям, стреляя из лука, плавая, Люда и ее приятели — богуславские мальчишки — считали, что походят на индейцев.

Маленькая Люда иногда даже подумывала: не сыграть ли ей в вождя индейского племени оджибуэев или дакотов: ей нравилась «Песнь о Гайавате».

С той поры остались в памяти строфы, пахнущие удивительными травами:

Тогда же выяснила, что тундра есть и у нас, и болота, и цапли — только нет индейцев; честные и воинственные, они определенно прижились бы у пионеров Богуслава. Это была для нее самая первая Америка, и никак не связывалась она с очень обидными, даже странными историями, рассказанными отцом. Американские офицеры стреляли в спину Советам. Захватили Архангельск. Посылали своих солдат душить Революцию. Снабжали оружием других интервентов. Отец Люды в двадцатом году видел американский корабль у Севастополя.

Потом Люда попала в Америку Джека Лондона.

Была она уже подростком, и что-то слишком долго ее занимал Мартин Иден. Но Мартин в конце концов сплоховал, и, если б можно было вбежать в книгу и схватить за руку погибающего гиганта, она это сделала бы.

А маленький и неожиданный Чаплин смешил ее как клоун и выхватывал сердце. Он дергался у конвейера, проваливался посредине улицы, взлетал в облака и так держал трагическую розу у рта, что Люда запомнила ее на всю жизнь.