Любовь Руднева - Встречи и верность

Он просто-напросто хитрец. Знает, что после охоты Люда приходит онемевшая, выпотрошенная, проклиная всех фашистов, и горные их войска, и что приклеились они к Мекензиевым.

— Итак, — продолжает Лева, — бывает, снайпер выходит в атаку. Когда опасно, грозит окружение, снайпер на фланге, там, где враг может нанести удар. Тогда снайпер глаза, уши… огонь.

Лева Иш весь подобрался. Его темные, ласковые глаза улыбаются, но на лице улыбки нет, а Людмила слушает с удивлением и любопытством. Действительно, он помнит все, что она говорила.

Лева вертит в руках ракушку и продолжает:

— Снайперская охота уже касается вас, и я запомнил все досконально.

Снайпер выходит на нейтральную зону, приближается к противнику и тем самым увеличивает длину выстрела. Он может обстрелять не только вражеский передний край, но и поразить более дальние цели. И в то же время убережет от артиллерии и минометного огня свою пехоту. Ему нужно увеличить глубину обстрела и обратить внимание на маскировку.

Когда линия фронта неподвижна, снайпер попадает в тяжелое положение, его пост все время под наблюдением. Возможно засесть правее или левее. Цель — вражеский наблюдатель, связной состав, офицерский, и только тогда можно поражать солдата, если необходимо посеять панику.

Лева Иш снял фуражку, вытер лицо и сказал:

— Ну как? Ученик что-нибудь понял?

— Если б вы не для дела, выругала б, уж очень хочется перестать думать об этом. Понимаете?

— Понимаю, Люда. Но вы знаете, время не терпит, а у кого же я сдам свой минимум, если взялся писать про Мекензиевы.

Люда видела — Лева Иш устал. Темные круги легли под глазами, шелушились пересохшие губы. Вдруг вспомнила, как неприветливо встретила его под Одессой:

«Берегитесь, случайно подстрелят, пропадут тридцать строк репортажа с кукурузного поля. А то хотите, зачислим в снайперский взвод. Хорошая стажировка для писателя».

Но Лева Иш забыл давнее, и она сказала:

— Что же делать, если вы — военный газетчик — должны быть универсалом.

Теперь перед ней пятьдесят два газетчика, но ни одного похожего на Леву Иша, а его уже не было ни в Севастополе, ни на свете — он остался в земле того города.

Люда почти не слышала, что отвечал ее товарищ из Ленинграда. Она только улавливала характер вопросов.

Но как это бывает у одних от опьянения, у других от похожей на опьянение усталости, сразу думалось о многом. Воспоминания наплывали вразнобой и были стянуты в один узел.

Пресс-конференция продолжалась. Володя умолк, и Люда почувствовала свое одиночество тем острее, чем больше людей столпилось вокруг, людей и не совсем людей, какая-то своя охота происходила у них, и не очень ей понятная.

— Вы ходили на снайперскую охоту, это опасно? Опаснее, чем охота на буйволов?

— Я никогда не охотилась, тем более на буйволов, у нас не бывает такой охоты. И это не сравнение. Вы все рассматриваете как спорт, но это страшный труд, смертный, смертельный… — Последние слова вслух и не произнесла.

Она выходила на охоту в дымке раннего утра и в дымке сумерек возвращалась. Стрелять можно только наверняка, и до выстрела иногда лежала дорога терпения длиной в день, два.

Ни одной ошибки — или обнаружишь себя. И уже не будет спасения. Тщательно бери цель. Как коротка мысль об этом, как все долго длится на войне.

Однажды на Безымянной вышли против нее в засаду шесть автоматчиков. Они заметили ее накануне, когда вела она неравный бой весь день и даже вечер. И напрасно ранним утром она опять возвращалась на прежнее место.

Нет, не напрасно. Гитлеровцы нависли над дорогой, по которой подвозили боеприпасы соседнему полку дивизии. Долго, по-пластунски, Люда поднималась в гору, болели локти и колени, пули со всхлипом впивались в деревца, то впереди, то сзади Люды, иногда они зарывались в землю, но уже не могли оттуда ее ужалить.

Пуля срезала ветку дуба у самого виска, другая пробила верх фуражки. И тогда Люда сделала два выстрела — замолчал тот, который едва не поразил ее в висок, и тот, кто почти угодил ей в лоб.

Истерично стреляли четверо живых, и снова, уползая, извиваясь, как змея, она била точно туда, откуда раздавался выстрел. Еще трое осталось на месте, только один убежал. Люда замерла, теперь нужно ждать. Нельзя приподняться, сдвинуться. Один из них мог притвориться мертвым, и, быть может, он выжидает, когда она шевельнется. Или тот, кто убежал, уже привел с собой других автоматчиков.

Сгустился туман, и казалось — то один, то другой шевелится в засаде, а быть может, все пятеро целятся в нее.

Вдруг явственно прозвучал выстрел, второй, правда, они слышались издалека. Выждав, Люда решила подползти к своим врагам.

Она снова ползла по-пластунски, на локтях и коленях. Взяла автомат убитого, нашла в укрытии ручной пулемет. Расположила оружие так, что пулемет оказался посредине. Приготовилась. Беспорядочная стрельба гитлеровцев, наползавших на нее из тумана, усилилась. Она отвечала то из пулемета, то из автомата, чтобы враги вообразили, будто здесь несколько бойцов.

Долгий неравный бой, но эти пятеро уже не поднимутся, и она почти забывает об их страшном соседстве.

К ночи поднялся ветер. Люда влезла в окопчик, который бросил утром один из автоматчиков, чтобы поближе подползти к ней. Стрельба прекратилась, немцы не отважились искать ее в темноте. Но когда темнота совсем сгустилась, она услышала чей-то говор. Ветер относил слова, и непонятно было, приближаются — свои или немцы.

Но вот кто-то выругался, окликнул. Люде показалось, что она закричала в ответ, но звук не вырвался из губ. Наконец один из разведчиков споткнулся о нее.

До рассвета лежала укрытая шинелями ребят — ее знобило. Вслушивалась в ночные шорохи. А на рассвете собрала остальные автоматы гитлеровцев, нести их уже не могла. Путешествие за четырьмя автоматами было самым тревожным во всей операции, опять показалось, что убитые шевелятся — ведь не было спасительного напряжения боя, только усталость.

Она смотрела на гитлеровцев, вшестером пришедших ее убивать, с жестокостью человека, который шесть раз готовился умереть и не хотел погибать от огня прокаженных. Ночная перестрелка была уже не в счет.

Потом у нее так устали глаза, что хотелось все время держать их закрытыми.

— Какое чувство для вас самое милое в бою?

— Ненависть — самое милое. Глубокая ненависть. Такая, как та бездонная яма, в которую гитлеровцы упрятали в Бабьем Яру мою учительницу, мою подругу, старика, чинившего мне обувь. Вы слыхали про Бабий Яр? В Киеве? Нам о нем рассказали украинские партизаны, попавшие на Большую землю.

Впрочем, разве эти репортеры ее поймут?! Ее поняли бы французы, обваренные огнем гитлеровцев, те, кто узнал тугую тоску оккупации, потерянного крова, потерянных кровных. Но эти собирались гнать из нее строки. Сенсация только одного часа: советская женщина — снайпер!