Любовь Руднева - Встречи и верность

Дорога из Киева привела в Цюрих, во Францию, тогда он ощутил, как обширно поле их деятельности, связь с людьми одних стремлений.

Интересно было не только то, что рассказывал посол, но и сама манера этого необыкновенно умного, сдержанного человека говорить. А улыбка, насмешливая и доброжелательная, трогала его немного упрямый рот.

Потом он слушал Люду, чуть наклонившись вперед, и его небольшие, красивые руки лежали спокойно — он умел слушать, отвечать коротко, каждое слово Максима Литвинова было емким.

Она смотрела в глаза: то темнеющие до синевы, то светлевшие, они меняли оттенок, жили какой-то особой жизнью на этом спокойном, чуть ироничном лице.

Выходя из кабинета посла, Люда чувствовала: еще много раз она вернется к тому, что было им сказано и приоткрылось ей. Вспомнила: в Севастополе, прокладывая по карте маршруты разведки, командир полка говорил:

«Это высота — тысяча метров над уровнем моря…»

В зале посольства на первом этаже собирались представители газетного мира Америки. Каждый вносил заряд нетерпения, любопытства. Некоторые корреспонденты были раздражены. Еще бы, в советском доме негры, лифтеры, уборщики входили с парадного хода, такая встреча казалась оскорбительной для «демократических» журналистов.

Зал битком набит фотоаппаратами, добротными костюмами, жестикулирующими людьми. Бросались в глаза вещи. И слишком бесцеремонно наставляли на нее фотоаппараты, протягивали авторучки — требовали автографы. Слышался энергичный, быстрый говор.

Пожилой переводчик с усталым и внимательным лицом выглядел рядом с газетчиками, как человек с другой планеты. Он придвинул кресло к Люде, она заметила: мебель старомодная. Обитые красным бархатом, инкрустированные золотом кресла, видимо, принадлежали бывшим владельцам особняка — Пульманам.

«Ампир и американская пресса — это для шутки Ильфа и Петрова, — мелькнуло в голове у Люды, — да вот их нет.

Петров приезжал в Севастополь, в труднейшие дни, и так и не успел дописать свой очерк. Начинаешь думать о шутке, а мысль упрямо возвращается к одному и тому же, к Севастополю».

Вопросы сыпались градом, иногда репортеры перебивали друг друга.

— Правда, что вы мастер меткой стрельбы? Точной? Сверхточной?

— Я снайпер.

— Вы убивали людей?

Наступила тишина, мгновенная и напряженная.

— Людей? — резко переспросила Люда.

— Нам сказали неправду? Вы не убивали немцев?

— Я дралась с гитлеровцами.

Ее ответы громко, без стеснения комментировали, взвешивали, оценивали, щелкали фотоаппараты. Было похоже на то, что в зале из рук в руки передают мяч недоброжелательства, а она вратарь и не должна позволить забить гол в свои ворота.

— Сколько дней вы были на фронте?

— Дней? — переспросила она с презрением.

И не так уж долго жила Люда в южных городах — лет пять в Киеве и Одессе, но интонация южанки проступала в ее речи, когда захлестывало волнение. Она могла оспорить, опровергнуть собеседника, только переспросив его, и в этом повторенном за ним вопросе выражалась вся сила ее возмущения, доказательство его неправоты. Так говорить умеют только на юге России. Иногда эта манера кажется анекдотической, но иной раз она приобретает неотразимую силу убеждения, даже патетики.

— Быть может, мы ошиблись, уточняю: сколько недель вы были на фронте?

— Недель?! — прозвучало насмешливым эхом.

— Значит, месяцы?

— Год.

— И вы остались живы?

— Как видите, до некоторой степени, если вы разрешите считать очевидным факт моего существования.

— У вас была охрана?

— Моя винтовка.

— Вам создавали условия? Вы были во втором эшелоне?

— Я уже слышу военную терминологию, заговорили о втором эшелоне — кстати, в Севастополе он был так же опасен, как и первый. Но я снайпер; как правило, выхожу на поиск за линию боевого охранения, на нейтральное поле.

— Скольких вы убили в бою?

— Я каждого фашиста уложила на фронте, а не в плену.

— Скольких?

— Триста девять.

— Скольких гитлеровских снайперов, асов винтовки вы имеете на своем счету?

— Тридцать шесть.

— Трудно?

— Откроете второй фронт, попробуйте, — засмеялась Люда, и лицо ее побледнело.

Тридцать шесть снайперских дуэлей, тридцать шесть подробных, многодневных поединков.

Иногда за ней охотилось сразу несколько гитлеровских автоматчиков, они устраивали засады, пытались выследить ее…

Высокий смуглый лоб стал влажным. Вопросы не иссякали, в них сквозило праздное любопытство и желание подзаработать на сенсации, иногда явное недоброжелательство и очень редко спокойное дружелюбие.

— В чем правила вашей снайперской охоты?

— Вы хотите научиться?

— А вы можете научить?

— Если вы готовы поторопить открытие второго фронта, пожалуйста. Ведь мы с вами союзники, не так ли?

Люда опять улыбнулась, хоть было ей скорей грустно, чем азартно, от этого большого дождя вопросов.

— Вы профессор снайперов?

— Я учила младших товарищей.

— Вы?

— Я.

— Где же, в военной школе?

— Нет, у нас время не терпит. На переднем крае.

Она помнит, как приходил на ее занятия Лева Иш. Он не боялся слепой пули, тяжелого всхлипа минометов.

Неожиданно появлялся он на Мекензиевых, иной раз и ранним утром, что было особенно опасным. Его приход веселил, как весточка из дома. И разговаривал Лева Иш просто, по-домашнему, хоть и толковали о делах военных.

Он был желанным гостем во всех частях, хороший, или как коротко и ясно тогда говорили, боевой журналист.

Любил он «шпарить» наизусть снайперскую науку.

— Люда, примите у меня экзамен.

Иш усаживался на камушек, поблизости от того места, где отдыхала Люда, и начинал сыпать скороговоркой:

— Самый обыкновенный снайпер в общем бою ведет огонь наравне со всеми через наземную мушку. Переходит на скорострельную стрельбу, когда серьезный бой.

А какой бой, скажите, Люда, на Мекензиевых горах несерьезный? Продолжаем. Около него два бойца заряжают винтовку. Огонь на поражение. В минуту выпускает тридцать пять — сорок патронов на дистанции сто пятьдесят — семьдесят пять метров.

Лева Иш делает паузу и говорит Люде:

— Слушайте, Люда, у меня хорошая память, но я даже не обыкновенный снайпер, я самый обыкновенный журналист.

«Ну, положим, — отмечает про себя Люда, — какой же ты обыкновенный, если забираешься на Мекензиевы, только чтобы уловить еще одну черточку нашей жизни, еще какую-нибудь одну, чтобы подбодрить усталых, и если ты сам, Иш, высидел под огнем гитлеровских автоматчиков на передовой».

— Как мне быть? — говорит Лева и разводит руками. — Все-таки, может ли совсем не снайпер написать о настоящем снайпере? Но я должен! Должен успеть здесь, на Мекензиевых, сдать вам настоящий экзамен, ну хотя бы по теории! Я вот слушал ваши объяснения и кое-что запомнил, а то и вовсе не сумел бы написать о вас очерк. Согласны? Надо в деталях понимать то, о чем пишешь, даже жить этим, согласны?