Йозеф Рот - Тарабас. Гость на этой земле

Они остановились у постоялого двора Кристианполлера, и генерал, не обращая внимания на Тарабаса, проворно выскочил из автомобиля. Трактирщику он приветливо кивнул, поспешно надел фуражку и чуть не бегом поспешил в дом. Заказал чаю и крутое яйцо. А Тарабас не притронулся к шнапсу, который Кристианполлер, как обычно не спрашивая, поставил перед ним. Генерал осторожно постучал яйцом о край блюдца, меж тем как вошел элегантный лейтенант, его адъютант, и стал возле стола.

— Садитесь, — пробормотал генерал и костлявым указательным пальцем очистил яйцо.

После того как в полной тишине яйцо было съедено, а чай выпит, генерал Лакубайт сказал:

— Давайте-ка теперь поглядим на полк!

Полковник Тарабас, разумеется, все подготовил. С раннего утра полк ждал генерала перед казармами. В помещениях рядового состава тоже царил полный порядок. Тем не менее полковник Тарабас сказал:

— Я не поручусь за все. Мы не получали ни денежного содержания, ни обмундирования, казармы и те никуда не годились, когда я сюда прибыл. И ответственность за каждого в полку я нести не могу. Многие дезертировали. Тут всякого сброда хватает.

— Сперва выпейте свой шнапс, — сказал генерал.

Тарабас выпил.

— Вы тоже! — сказал генерал лейтенанту. Потом добавил: — Два ящика с деньгами доставят еще сегодня. Таким образом, главные трудности будут устранены. Это двухмесячное жалованье для офицеров и содержание для рядового состава за шесть декад. Излишек пойдет в оплату пива и шнапса. Добрый настрой — самое важное. Вам это известно, полковник Тарабас.

Да, полковнику Тарабасу это известно.

Не говоря ни слова, они сели в автомобиль и покатили к казармам. Быстрыми мелкими шажками генерал Лакубайт просеменил вдоль шеренг сформированного полка. И часто, видимо по привычке, снимал фуражку. Без фуражки, с непокрытой головенкой, он едва доставал до прикладов вскинутых на плечо винтовок, а его шустрые глазенки наверняка обозревали только ремни да сапоги солдат. Солдаты, как положено, поворачивали голову, но их глаза смотрели в пространство высоко над головой Лакубайта. Правда, временами генерал неожиданно и резко вскидывал голову, останавливался, шустрые глаза цепенели и впивались в лицо, в грудь, в портупею какого-нибудь солдата или офицера.

Казалось, генерал Лакубайт, не в пример всем прочим генералам на свете, оценивает отнюдь не воинские качества людей, на которых смотрит. Они-то издавна привыкли к оценке своих воинских добродетелей. Знали войну, плен, бои и ранения, саму смерть: что им за дело до генерала? Однако этот крохотный Лакубайт, неожиданно остановившись, словно бы изучал нутро, душу. И, как бы стараясь спрятать ее от него, весь личный состав вооружился броней военной выправки и дисциплины, замер, как в первые годы службы, и все равно не мог отделаться от мучительного ощущения, что все напрасно. Большинство верили в дьявола. И, как и полковнику Тарабасу, им мерещились в глазенках Лакубайта адские огоньки.

Лакубайт закончил инспекцию очень быстро. Прошел с полковником Тарабасом в канцелярию, приказал отослать писарей, сел, полистал бумаги, ловкими тощими ручонками разложил на отдельные стопки, порой с улыбкой, бережно разгладил одну из стопок, потом другую, посмотрел на Тарабаса, который сидел напротив, и сказал:

— Полковник Тарабас, в этом деле вы не разбираетесь!

Значит, все-таки нашлось дело, в котором могущественный Тарабас не разбирался, а ведь, как известно, с тех пор как Тарабас отправился на войну, таких дел не бывало.

— Да, — повторил генерал Лакубайт своим тоненьким голосом, — в этом деле вы, полковник Тарабас, не разбираетесь.

— Так точно, — сказал могущественный Тарабас, — так точно, в этом деле я не разбираюсь. Двое капитанов, которых я полагал специалистами и которые на войне служили в финчасти, а равно и писари, которых я затребовал, тоже в этом не разбираются. Они докладывают мне, но я их докладов не понимаю, что верно, то верно! Боюсь, они только еще больше запутывают все эти дела.

— Совершенно справедливо, — сказал генерал Лакубайт. — Я пришлю вам, полковник Тарабас, адъютанта. Молодого человека. Не смотрите на него пренебрежительно! Он не воевал. По слабости здоровья. Болезненный! Н-да, не солдатская натура, к каким, слава Богу, относитесь вы, полковник! По правде говоря, он был моим помощником, десять лет кряду, в мирное время. А надо вам знать — и надеюсь, вас это не удивит, — я был адвокатом. В войну же аудитором, не воином. Вы, наверно, заметили. Вообще-то, полковник Тарабас, я был адвокатом вашего батюшки. И всего неделю назад разговаривал с ним, с вашим старым батюшкой. Привета он вам не передавал…

Генерал Лакубайт сделал паузу. Его назидательные, монотонные слова как бы еще висели в воздухе, каждое по отдельности, жесткие, резкие и недвижные, они окружали полковника Тарабаса словно забор из тонких, отшлифованных планок. Слегка выпирало среди них только слово «батюшка». И полковнику Тарабасу вдруг почудилось, что он становится все меньше и меньше, прямо-таки меняется физически, вне всякого сомнения. И подобно тому как раньше — из субординации и учтивости — он тщетно стремился выглядеть незначительнее генерала, так теперь изо всех сил старался показать свою стать, сидеть молодцевато, прямо, ведь он не кто-нибудь, а могущественный Тарабас. Он пока что мог смотреть поверх лысой головы генерала Лакубайта в окно, что с удовлетворением принял к сведению. На улице была солнечная осень. У окна стоял золотой, полуоблетевший каштан. За ним, рукой подать, яркой голубизной сияло небо. Впервые с детства полковник Тарабас ощутил силу и энергию природы, да-да, он чуял осень за окном и желал себе снова быть мальчишкой. На секунду-другую он, могущественный Тарабас, погрузился в воспоминания детства, одновременно зная, что просто бежит от этой минуты, спасается в минувшее, а тем самым становится лишь все меньше и меньше и в конце концов сидит перед генералом Лакубайтом как мальчишка.

— Я намеревался, — соврал он, — вскоре навестить родителей.

Но генерал Лакубайт будто и не слышал его слов.

— Я знал вас, когда вы были еще мальчиком, — сказал Лакубайт. — Часто бывал у вашего батюшки. Вы тогда угодили в ту петербургскую аферу, помните? Это стоило нам больших усилий. И денег, больших денег. Затем вы уехали в Америку. Затем эта афера с хозяином бара, которого вы избили…

— С хозяином? — сказал Тарабас.

Он давным-давно думать забыл об этом хозяине, и о Катерине тоже. Теперь же снова воочию увидел Катерину, громадную красную пасть хозяина, кузину Марию, тяжелый серебряный крест у нее меж грудей, большой стеклянный шар, а за ним лицо цыганки.

— В Нью-Йорке, — вдруг начал Тарабас, и казалось, заговорил кто-то другой, сидящий у него внутри, — в Нью-Йорке, на ярмарке, цыганка предсказала мне, что я стану убийцей и святым… И мне думается, первая часть этого предсказания…