Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Увидев этот взгляд, я уже никогда не могла его забыть: серые, почти бесцветные глаза с вертикальным зрачком смотрели с треугольной приплюснутой головки. Я никогда не видела змей, никто не предупреждал меня об опасности, которую они несут, и в первую минуту, не раздумывая, я взмахнула огромным букетом, чтобы ударить им по треугольной головке, и гадюка тут же свернулась в кольцо и стала похожа на большую серую тарелку. Какая-от странная выжидательная напряженность неподвижных тугих колец ее тела остановила движение моей руки, я неуклюже повернулась и побежала, втянув голову в плечи.

Я бежала до самого дома. И дома, сидя в пустой комнате на деревянном топчане, тряслась и тихонько поскуливала. Так и застала меня мама, вернувшись с работы. Она стала тормошить меня и спрашивать: «Деточка, деточка, кто тебя напугал? Тебя обидел кто-нибудь?» И когда она тормошила меня, букет, который я все не выпускала из рук, коснулся ее лица. Я бросила букет на пол и стала кричать: «Выкинь, выкинь его скорее». Мама испугалась еще больше, сказала: «Сейчас, сейчас!» — и, открыв дверь, выбросила цветы на крыльцо.

Когда Галя пришла из школы, она тут же строго спросила меня:

— Ты опять вместо того, чтобы собрать побольше кизяков, притащила эти противные цветы?

И тогда мама рассказала ей про змею и про жабу, но Галю рассказ мамы не испугал и не растрогал, она объяснила, что змея просто гипнотизировала [1] По техническим причинам разрядка заменена болдом ( Прим. верстальщика ) жабу, что в животном мире многие животные питаются друг другом и ничего ужасного в этом нет, это просто закон природы, а меня наконец нужно отдать в детский сад, потому что без коллектива я расту очень неразвитой и капризной.

И мама, как всегда, согласилась с ней и сказала, что попытается устроить меня в детский сад и что ей, как учительнице, наверное, не откажут.

— Там надо жить целый день? — спросила я.

— Да, — ответила мама.

— А как же я буду ходить в госпиталь? Туда же вечером не пускают, — сказала я и заплакала.

— Вот видишь, как она избалованна и капризна, — обрадовалась Галя. — И нечего ей ходить в госпиталь, пора прекратить это попрошайничество.

— Ничего не попрошайничество, не говори глупости, — вдруг рассердилась мама, — и вообще ты очень много стала на себя брать.

Галя пожала плечами и сощурила глаза. Так она всегда делала, если взрослые в чем-нибудь не соглашались с ней, и еще она, когда мама или Владимир Иванович говорили ей что-нибудь строгое, начинала тихонько петь «О любви не говори, о ней все сказано».

В госпитале я не появлялась уже два дня, и у меня были причины повременить со своими ежедневными визитами. Госпиталь я хорошо знала. Это был каменный четырехэтажный дом, на краю поселка, окна коридоров смотрели в степь, а другие — из палат — в большой тенистый сад, где в широком арыке текла очень холодная вода. Я знала все палаты, и во всех палатах меня любили. Но больше всего меня любили в маленькой полутемной палате на первом этаже. Там лежали дядя Никита, Леша и Маркел Митрофанович. Придя в госпиталь, я обходила все этажи и пела песни, какие просили раненые бойцы, а потом шла вниз к «своим», как говорили в госпитале, и сидела там у них целый день. Обедать я ходила на второй этаж к санитарке тете Поле. Она тоже любила меня, и мы часто, сидя с ней у маленького белого столика в коридоре, ели супчик и кашу из железных мисок и разговаривали про сына тети Поли, который был на фронте, и про моего папу, который тоже воевал с немцами, как сын тети Поли. Сын у тети Поли был очень хороший; когда еще не было войны, он всегда колол ей дрова в деревне, где они жили раньше, а с фронта прислал красивый белый материал от парашюта, и тетя Поля сшила себе из этого материала платье и косынку. И еще тетя Поля говорила, что он ею очень нуждался. Маркел Митрофаныч, Леша и Никита тоже мною нуждались, так сказала тетя Поля, и очень радовались, когда я приходила.

А теперь я решила не приходить к ним два дня, потому что взяла у Никиты мундштук. И вообще из-за детского сада, в который Галя велела меня отдать, получалось, что прийти в госпиталь я смогу не раньше воскресенья, а до воскресенья было далеко.

Детский сад я хорошо знала. По дороге на рынок, куда я бегала по вечерам есть плов и пить чай со старыми киргизами, нужно было проходить мимо длинного дощатого барака, где за зеленым штакетником по вытоптанному пыльному двору гуляли скучные дети. Некоторые из них стояли у штакетника и смотрели на улицу, а две толстые тети сидели на крыльце дома и вязали. И хотя все, что окружало меня, было полно тайны, дом этот был не только не таинственным, но даже не вызывал любопытства. Кроме того, я очень не нравилась мальчишкам, которые все время торчали у штакетника.

Завидев меня, они начинали кричать «пузатая» или «рыжая идет» и бросались мелкими камешками. Из-за этого я всегда переходила на другую сторону улицы.

Маме была непонятна дикая радость мальчишек, когда она, ведя меня за руку, вошла во двор детского сада. Зато я уже твердо знала, что, как только она завернет за угол последнего дома улицы, я убегу отсюда. И я тихонько стояла рядом с мамой, пока она беседовала с толстой тетей, которая, не глядя на спицы, быстро вязала чулок. Она так ловко это сделала, что я даже подумала — может, мне стоит сначала научиться вот так же быстро вязать, связать носки Лешке, Маркел Митрофанычу и дяде Никите, а потом уж уйти отсюда навсегда. И когда мама, поцеловав меня, ушла, я сказала толстой тете:

— Научите меня вязать, мне очень нужно.

А толстая тетя ответила:

— Иди немедленно во двор и гуляй, а баловаться и шалить здесь нельзя, это тебе не дома.

И я поняла, что пора убегать.

Но во дворе меня уже ждали мальчишки.

— Рыжая пришла! — закричали они и помчались ко мне Они окружили меня и, приплясывая, стали повторять:

— Уже не побегаешь, рыжая, уже не побегаешь, выковыренная!

Я не знала, что такое «выковыренная», но слово это меня очень разозлило.

— А вот и побегаю, — сказала я и, втянув голову в плечи, как учил меня Леша, пошла на них.

Голова у меня была большая, сильная, с густой щетинкой рыжих волос, и вот мальчишки, наверное, испугались такой круглой и сильной головы, нацеленной в их животы, потому что сразу расступились, и я не спеша прошла через двор, перелезла через штакетник и так же не спеша пошла по улице.

Сзади что-то кричали, но я не обернулась.

Конечно, первой мыслью было идти в госпиталь. Правда, в кармане, пришитом мамой к моим трусам, лежал мундштук дяди Никиты, но присутствие его меня не смущало. Я знала, что скоро мундштучок снова вернется к дяде Никите, и то, что я на время взяла его себе, не казалось мне слишком ужасным поступком.