Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Вечером я сидела за столом вместе с папой, мамой и Галей. Все пили чай, а я не могла, потому что было очень больно шевелить губами.

«Тебя спасла твоя самодеятельность, иначе быть бы тебе уродцем, а ты у нас и так не бог весть какая красавица», — сказал папа. Он рассказал маме и Гале, как из больницы нас послали в госпиталь, там меня приняли сразу и очень жалели, говорили: «Как же она теперь будет петь, она ведь так хорошо поет», — а хирург, который зашил мне раны, сказал, что я очень скоро буду петь опять, потому что для этого он постарался сделать все, что возможно.

Мне очень хотелось посмотреть в зеркало, как зашито, и расспросить папу, как это хирург зашивал раны, я почему-то ничего не помнила. Но я боялась попросить зеркало и вообще напоминать о себе и сидела тихо. А Галя и мама все твердили: «Мы ее предупреждали, мы говорили ей, не подходи к нему, ведь это же дикий пес».

«Надо пристрелить его, а то он и нас покусает», — сказала Галя. Тогда я заплакала, и плакать было очень больно. Папа встал, взял меня на руки и сказал: «Не плачь, а то швы разойдутся». Он вынес меня на улицу, и мы услышали, как тихо и жалобно скулит Беркут.

Я сказала: «Идем к нему». Папа пошел к будке, потом остановился и спустил меня на землю. Беркут подошел к нам и, встав на задние лапы, передние положил мне на плечи и стал лизать мои губы и подбородок осторожно и медленно. И сейчас, когда я выросла, только две маленькие черточки около губы остались от этих укусов, так хорошо вылечил меня сам Беркут. А тогда я стояла тихо, не шевелясь, и Беркут лизал мое лицо. Потом папа сначала осторожно, а потом уверенно погладил большую голову Беркута. Беркут вильнул хвостом, как бы подбадривая папу, и папа все гладил и гладил его и все что-то говорил ему.

Дома папа спросил меня, чего мне хочется больше всего на свете, и я сказала, чтобы он не уезжал и еще чтобы у меня были веер, сумочка и зонтик.

И он подарил мне на следующий день веер, сумочку и зонтик и уехал снова на фронт.

Мама сейчас говорит, что она представить себе не может, где и как раздобыл он все это в глухом киргизском поселке в 1943 году.

А потом война кончилась, и мы вернулись в Москву, а Беркут остался.

Наш сосед Владимир Иванович прислал нам письмо, он писал, что живет неплохо, что у них тепло и цветут маки, что все знакомые передают нам привет, что Милка по-прежнему дает много молока, а Беркута уже нет. В день нашего отъезда он долго скулил и грыз цепь, а вечером как-то сумел снять ошейник и побежал в ту сторону, куда мы уехали. Больше его никто не видел.

Самой главной в нашей маленькой семье без мужчины была моя старшая сестра Галя. В свои четырнадцать лет она казалась практичнее, трезвее и разумнее мамы, не говоря уж обо мне. Она часто повторяла, что дети воспитывают родителей, и мама во всем ее слушалась и, по-моему, даже немного побаивалась.

Когда мама и наш сосед Владимир Иванович решили купить общую корову, ни мама, ни Владимир Иванович — тихий человек, инвалид с протезом вместо правой ноги — не имели ни малейшего представления о том, какой должна быть хорошая корова. И Галя не разрешила им одним ехать в райцентр на базар, пока она не прочитает все, что необходимо знать для покупки коровы. Целую неделю после уроков она ходила в библиотеку и читала нужные книги. Из них она узнала все про коров и только после этого вместе с мамой и Владимиром Ивановичем поехала на базар и там выбрала очень хорошую корову Милку, которая потом давала много молока. Правда, Милка была комолой, и это сильно огорчило маму и Владимира Ивановича — им хотелось, чтобы их первая корова была красивой, но Галя строго спросила:

— Вам что важнее, молоко или рога? — И они сразу же испугались и сказали:

— Молоко, конечно, молоко, Галочка!

Сначала мама и Владимир Иванович договорились доить Милку по очереди, но после того как Галя посоветовала маме выбрать утро, потому что в книжке написано, что утром коровы дают больше молока, мама почему-то передумала и стала делить молоко после каждой дойки пополам с Владимиром Ивановичем. И еще Галя дала совет собирать высохшие коровьи лепешки, которые называются «кизяками», чтоб топить ими печь. Владимир Иванович не мог собирать кизяки — из-за ноги ему трудно было наклоняться. И эту работу мама поручила мне.

Каждое утро я отправлялась в степь, которая начиналась за последней мазанкой поселка, и там собирала кизяки для нас и для Владимира Ивановича. Те, что еще не просохли, переворачивала на другую сторону и забирала на следующий день.

Я любила это несложное, хотя и не очень чистое занятие. Иногда, в поисках следов вчерашнего пастбища, мне приходилось уходить довольно далеко от дома, но я не боялась дальних прогулок и, случалось, доходила до шоссе.

Жизнь шоссе была очень интересной, и я подолгу сидела на мягкой от пыли обочине, глядя на проезжающие брички, киргизов в рыжих лисьих шапках, неторопливо едущих на маленьких лохматых лошадках, но особенно удачным был для меня тот день, когда на шоссе, откуда-то с другой стороны, с проселка, на рыси выезжали военные. Они ехали на высоких лошадях и пели всегда одну и ту же песню. Лошади вскидывали сухие головы, мелко переступали тонкими длинными ногами, а военные пели:

Именно на этих словах я начинала отставать от конников, потому что до сих пор бежала рядом с ними по обочине шоссе, подпевая им, но у узенького мостика уже уставала и не могла бежать так быстро, и конники уходили от меня вперед и уносили свою песню, слова которой я так до конца и не узнала. Но это не мешало мне петь ее в госпитале, песня очень нравилась бойцам, и я, дойдя до повторения слов «Эскадрон за эскадроном», начинала, вскрикивая «Эх!», плясать вприсядку.

Но однажды мои прогулки на шоссе кончились раз и навсегда. Это было весной. А весной в степи цвели маки, и я приносила домой вместе с мешком кизяков букет огромных красных цветов на длинных прямых стеблях, покрытых восковым налетом. Галя ругала меня за эти цветы и не разрешала их оставлять в комнате. Они не нравились ей за то, что быстро увядали, и еще она сказала, что из цветов этих добывают яд, и если мы на ночь оставим их в комнате, то уснем так крепко, что не проснемся никогда. Я оставляла букеты около будки Беркута, Беркут нюхал их, чихал, встряхивая головой так сильно, что стукался носом о землю, потом ложился на букет и дремал, но всегда просыпался таким же веселым и здоровым, каким был.

Я собирала маки, когда услышала страшный и жалобный крик. Кричали неподалеку — беспрерывно и отчаянно. Я пошла на этот крик и на маленьком бугре увидела жабу. И жаба эта кричала. Она кричала и медленно, очень медленно, но неуклонно, не останавливаясь, ползла вперед, к какой-то, видимой ей одной цели, и, выпучив глаза, смотрела не отрываясь на эту цель. Я оглянулась, ища прутик, чтобы стегануть жабу, и тогда она, может быть, перестанет так жалобно кричать, и вдруг натолкнулась на чей-то взгляд.