Ольга Мирошниченко - В сторону южную

— Машенька, перестань, Машенька! Да что ж это такое! — крикнул дядя Никита. — Я же просил, я же говорил, не нужен мне этот мундштучок, за что ж вы ее тираните?! — Он начал шевелиться, потом застонал.

— Перестань плакать, сейчас же перестань, — приказал мне Маркел Митрофаныч, — а ты лежи спокойно, никто не тиранит ее, а ответить должна, почему это сделала.

— Я прошу ее не трогать, забери мундштук и иди домой, завтра придешь, — сказал дядя Никита.

Я встала и, всхлипывая, ничего не видя от слез, побрела к выходу, но около койки Маркел Митрофаныча наткнулась на его протянутую руку и испуганно остановилась.

Рукой он обнял меня вокруг живота, пододвинул к себе.

— Посмотри на меня, — попросил он.

Но я не могла на него посмотреть, стояла опустив голову.

— Ну тогда на Лешу посмотри, — сказал Маркел Митрофаныч.

Я исподлобья взглянула на Лешу, он лежал на спине, смотрел в потолок, и снова уставилась на пол.

— Ты совершила очень плохой поступок. — Я дернулась, пытаясь освободиться от руки Маркел Митрофаныча, но он держал крепко. — Ты даже не можешь понять сейчас, какой плохой поступок ты совершила и как ты нас огорчила.

Я снова начала плакать.

— Но мы тебя все равно любим, — сказал дядя Никита, и я заплакала сильнее.

— Я хотела как лучше, — объяснила я, повернувшись к нему. — Они хотят Владимиру Иванычу ведро подарить, потому что у нас ничего больше нет, мы бедные, а Галя сказала, что на день рождения без подарка приходить нельзя, что одна девочка пришла без подарка, а сама там все ела, а Владимир Иванович тоже бедный, у него даже кастрюли нет.

— Мы ему котелок дадим, — Маркел Митрофаныч погладил меня по голове, я посмотрела на него, глаза у него почему-то блестели.

— Правда? — спросила я.

— Правда, правда, я свой тебе отдам, знаешь, с ручкой, он у меня в тумбочке, а Галя твоя глупая, потому что…

— А, черт! Черт, черт, черт! — вдруг крикнул дядя Никита и начал дергаться на койке.

— Никита! Да ты что, Никита! Сестра! — позвал Леша.

— Будь все проклято! Не хочу больше! Не хочу! — страшно кричал дядя Никита.

В палату вбежала сестра.

Никита метался на койке, одеяло упало, и жирные желтые бинты в темно-коричневых пятнах расползались вокруг его странного туловища, похожего на картинку из Галиной книжки про древних фараонов.

— Беги за доктором, — подтолкнул меня Маркел Митрофаныч, и я побежала по коридору, слыша, как в палате кричит дядя Никита:

— Не хочу! Не хочу!

Дома мама и Галя очень сильно ругали меня за то, что я убежала из детского сада, и Галя сказала, что если я убегу еще раз, то меня привяжут во дворе детского сада, как нашу собаку Беркута.

— Ну и пусть привяжут, я все равно убегу, — сказала я и больше ничего не говорила весь вечер, и мама очень удивлялась, спрашивала, не заболела ли я, и трогала мой лоб.

На следующий день я снова убежала и целый день просидела в палате у своих. Они ни разу не заговорили о мундштуке, а когда я уходила, Маркел Митрофаныч дал мне котелок для Владимира Ивановича. А еще через день, чтобы было лучше видно, когда я убегаю, толстые тети надели на меня красное платье, сшитое из кумача. Оно было как балахон длинное, и снимать его я не умела. Но я все равно убежала, и Леша с Маркел Митрофанычем очень смеялись, когда я пришла в нем в госпиталь, рассказывали дяде Никите, какая я смешная, и он тоже смеялся. В тот же день Маркел Митрофаныч укоротил платье и пришил к нему очень красивый воротничок из марли. Я пошла в этом платье на день рождения к Владимиру Ивановичу и подарила ему котелок, которому он очень обрадовался.

И я еще долго ходила в госпиталь. До обеда Маркел Митрофаныч велел мне сидеть в детском саду, и я сидела, а потом уходила в госпиталь, и толстые тети с этим смирились.

С мальчишками я скоро подружилась, но о том, как это произошло, совсем другой рассказ.

А дяди Никиты вдруг не стало. Как-то раз я пришла, а его койка пустая.

— Ой, дядя Никита выздоровел и пошел гулять в сад! — обрадовалась я и тут же забеспокоилась и спросила Маркел Митрофаныча, дал ли он ему палку.

— Дал, дал, — сказал Маркел Митрофаныч.

— Пойду посмотрю, как он там гуляет, может, ему скучно, он ведь еще никого не знает, — сказала я и вприпрыжку поскакала к двери.

— Не ходи, — остановил меня Леша.

— Почему? — спросила я Маркел Митрофаныча.

— Он в другом саду гуляет, — сказал Маркел Митрофаныч.

— В каком другом? — удивилась я.

— В другом, — ответил Маркел Митрофаныч, и я поняла, что спрашивать про дядю Никиту больше нельзя.

А потом эвакуация кончилась, и мы поехали в Москву. На прощанье Леша подарил мне хорошенькую кружечку и много, много сахара, а Маркел Митрофаныч красивую палку для папы.

В Москве во дворе были очень противные девочки. Они спросили меня, читала ли я книжку «Княжна Джаваха», и я сказала, что не читала, но зато знаю много песен и знаю про Козетту и Гавроша, про Нелло и его собаку Патраша, — о них мне рассказывал дядя Никита. Но они все равно не стали со мной дружить, раз я не читала про княжну Джаваху.

Но однажды одна девочка спросила меня, правда ли я умею петь и плясать, я сказала, что правда. Тогда она позвала меня на свой день рождения. День рождения был вечером, а мама все не приходила с работы, и я сама нашла свое любимое красное платье, надела его и пошла в гости. В гостях мне было очень весело, я пела все песни, которые знала, и плясала вприсядку. А потом за мной пришла мама, она была почему-то очень сердитая и забрала меня домой. Дома они с Галей ругали меня за то, что я в рваных валенках и плохом платье пошла в гости.

— Но у меня же нет других валенок, — удивилась я, — и всем очень понравилось, как я пела, а платье не гадкое, оно очень красивое, Леша и Маркел Митрофаныч говорили, что красивое, что у него кружевной воротничок.

— Кружевной! — фыркнула Галя. — Марлевый, а не кружевной, тоже мне нашла ценителей.

Я не знала, что такое «ценители», но очень обиделась за Лешу и Маркел Митрофаныча, и, так как мама посмотрела на Галю строго, я смело сказала ей:

— Кружевной. А ты завидуешь, что у тебя нет такого.

И мама вдруг перестала на меня сердиться. Она только попросила говорить ей, когда меня опять позовут в гости.

— Вот папа вернется с фронта, и мы купим тебе новые валенки, мы ведь не хуже других, — сказала она.

— Конечно, не хуже, — согласилась я.

Галя очень редко играла со мной. Если она была свободна, то читала книги или разговаривала со своей подругой Наташей. И всегда, когда приходила Наташа, они выгоняли меня играть во двор, чтобы я не подслушала, о чем они говорят. А говорили они больше всего о своем учителе математики Петре Дмитриевиче. Петра Дмитриевича я хорошо знала, потому что часто встречала его на базаре, где он продавал книги. Но книги никто не покупал, и Петр Дмитриевич часами стоял на солнцепеке, держась очень прямо и блестя такими толстыми стеклами очков, что я всегда боялась, не обожжет ли ему солнце глаза. Один раз знакомый киргиз по имени Болот показал мне точно такое же толстое стекло, какое было в очках Петра Дмитриевича. Подставляя это стекло под солнце, тонким лучиком, выходящим из него, можно было прожигать дерево или бумагу. Поэтому я так и боялась за глаза Петра Дмитриевича. Я даже поделилась своими опасениями с мамой и Галей, но Галя почему-то рассердилась и сказала, что я не только глупая и не знаю оптики, но и врунья к тому же, потому что Петр Дмитриевич не может торговать на базаре, — не такой он человек.