Ольга Мирошниченко - В сторону южную

— Не знаю. Развод, наверное, — Галина внимательно следила, чтобы ленточка кожуры шла ровно из-под ножа.

«А дальше что? По-итальянски?» — спрашивала коротко телеграмма, и в дурацкой этой фразе было то фальшивое и неестественное, из чего складывалась их нерадостная семейная жизнь: его раздражение шумливостью детей, их болезнями; одиночество Галины, когда, переодевшись в «джинсовую фирменную пару», уходил вечерами, будто к ребятам в общежитие, готовиться к зачету. Она не проверяла, не устраивала скандалов — видела по синим испуганным, умоляющим поверить глазам, что лжет, лжет и боится. И эта боязнь, эти длинные путаные объяснения со множеством подробностей, когда возвращался далеко за полночь, были оскорбительней всего.

— Дура ты, что мебель и барахло их всякое не продала, — сказала Раиса. — О детях бы подумала. Вон зима на носу, а у Пети пальто теплого нет.

— А я из своего перешью. — Галина сгребла очистки, выбросила в помойное ведро. Открыла кран — ополоснуть картошку.

— Да ладно уж — «из-своего»… — повысив голос, чтоб плеск воды заглушить, передразнила Раиса. — Мне тулуп полагается, вот привезут на базу, получу, и перекроим, там два выйдет. Лазоревке, лапушке моей, хорошенький сошьем, — запела над Машей, — если съест рыбку, конечно.

Когда шла к плите, поставить кастрюлю на конфорку, мельком глянула на мужчину, сидящего в углу. Неудобно все-таки, разболтались при чужом человеке.

Но посторонний всем своим подчеркнуто равнодушным видом — глядел в окно, прихлебывая из стакана, — показывал, что не прислушивается, думает о своем. Перед ним сиротливо, в отдалении от разложенных по тарелкам разнообразных и вкусных кушаний, приготовленных Раисой для детей, стояла банка со сгущенным кофе. Сидел стеснительно, прижавшись плечом к стене, и Галина увидела только выпуклый затылок с косицами давно не стриженных волос, выцветшую на швах джинсовую куртку.

Локтем толкнула Раису, спросила глазами: «Кто это?»

— Командированный из Москвы, — громко пояснила Раиса, и Галина поморщилась укоризненно.

— Так почему «по-итальянски»? — Раиса аккуратно разделывала сига. — Италия при чем, не понимаю.

— Фильм был такой про развод. А он очень любит заграничные фильмы и юмор, — тихо пояснила Галина.

— Ничего себе юмор, — Раиса согнутым пальцем вытащила из рыбы внутренности, шмякнула, стряхивая со злостью на газету, — жена с двумя детьми на край света от него рванула, а он только через два месяца спохватился.

— Ну ладно, — попросила Галина, — здесь же дети.

Начала накрывать на стол для себя и для Раисы. Мужчина тотчас с готовностью шаркнул стулом, будто еще теснее хотел прижаться к стене.

— Ничего, — успокоила Галина, — вы не мешаете.

Когда раскладывала горячую картошку, спохватилась, поставила еще одну тарелку. Разделила сига на три части, аккуратно положила лучший кусок туда, где картошки было побольше, отрезала масла, оно поплыло, пропитывая белый крупитчатый клубень.

— Кушайте, — придвинула тарелку незнакомцу, — а то что же — одно кофе.

— Спасибо. Что вы, я не голоден, — а рука, не подчиняясь словам, невольно потянулась к вилке.

Ели молча. Дети с интересом разглядывали мужчину, словно только теперь увидели его. Даже о крендельках забыли.

Раиса с удовольствием шумно обсасывала голову сига.

— Завтра варенье варить будем, я брусники купила, — сообщила важно и принялась за новую голову.

Галина убрала грязную посуду, расставила чашки.

Мужчина поднялся неожиданно, вышел из кухни.

— Что это ты кормить его надумала? — накинулась Раиса. — Здесь всех не накормишь, шел бы в ресторан.

— У них сегодня санитарный день.

— Ну, в магазине купил бы, — не сдавалась Раиса, — раз такой важный. Про него из Мирного звонили, чтоб в люкс поселить. Нужен ему этот люкс, только грязь мне там разведет. Жил бы в нормальном, чем… — Галина толкнула ее.

Мужчина молча положил перед детьми треугольный длинный картонный брусок. Снова занял свое место у окна.

— Что это? — хриплым от волнения голосом спросил Петька.

— Открой, увидишь.

Петька, торопясь, вскрыл брус с торца, вытащил здоровенную шоколадку в белых точках орехов.

— Петя, погоди! — запоздало крикнула Галина, но он уже впился зубами в самый центр шоколадной палки. Смотрел нахально.

— А ну, положи, охламон, — приказала Раиса. Петька послушался тотчас, и Раиса испачканными, жирными пальцами начала ломать шоколад. — Ты здесь не один. Не привыкай как твой папаша быть. Насыпь брусники, — приказала Галине, — там, в ведре.

Галина подняла облитое ведро с брусникой, хотела отсыпать в тарелку немного и не удержала. Красная лавина блестящих ягод обрушилась на стол, закрыла рыбьи объедки, шоколад, грязные вилки и ножи, руки детей.

— О господи, недотепа, руки из попы поросли, — Раиса начала подгребать в кучу раскатившиеся к краю ягоды.

Галина стояла в растерянности, чувствовала — еще немного, и заплачет. Заплачет громко, некрасиво, первый раз за все тяжелые дни своей жизни. И вдруг увидела лицо мужчины. Он смотрел на нее с тем выражением готовности сострадания и болезненного любопытства, с каким смотрят на мучающуюся жертву уличной катастрофы жалостливые свидетели несчастья.

— Давай ведро, Раиса протянула руку, но Галина, уклонившись, поставила ведро на пол.

— А мы так есть будем, — сказала, выпрямившись, и улыбнулась детям дрожащими губами, — правда? Так даже лучше.

Они ели бруснику, низко наклонившись над столом, лишь Раиса — чопорно, чайной ложечкой, и хохотали, когда, оторвавшись ненадолго от неубывающей горки ягод, свежим кислым соком щиплющих нёбо и язык, взглядывали на лица друг друга. Красные капельки запутались и дрожали в светлых легких кудельках Маши; Петька, в упоении законности недозволенного, торопливо и хищно глотал, отрывался лишь дыхание перевести, и горящим взглядом, испачканным ртом походил на кровожадного маленького зверька. Даже нездорово-серое, в оспенной ряби, сумрачное лицо мужчины словно разгладилось, помолодев то ли от нехитрой забавы, то ли от лакового праздничного блеска алой глянцевой россыпи ягод. Галина чувствовала его странный холодновато-недоверчивый взгляд, будто не верил в ее веселье, будто ждал, боялся пропустить момент, когда сорвется, выдаст себя снова.

Проснулась с нехорошим тоскливым чувством и не сразу поняла, что за комната. Показалось, что та, в которой жила десять лет назад в Мирном. И до того муторно стало, что глаза закрыла, оттягивая пробуждение. Но уже пришла привычная досада; проспала, и теперь умыться наверняка нечем.

Бачок рукомойника пуст, сколько ни греми гвоздем, ни капли не выльется, зато таз на полу доверху полон мыльными помоями с катышками свалявшейся пены, осевшей на жестяных краях.