Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Максим замер, даже руку от двери отдернул в испуге, появляться ему было совсем ни к чему. И не оттого, что не решился в женскую ссору встрять, но оттого, что в откровенном вопросе Валентины Евграфовны заключалась та мучительная, та противоестественная суть их теперешней жизни, о которой никто из них двоих не решался, не хотел сказать прямо. Максим из чувства вины, невозможности неоскорбительного для нее, да и для себя, оправдания. Надя — от униженной гордости своей.

Надя ответила что-то тихо, видно просила прекратить этот разговор, но Валентину Евграфовну остановить уже было нельзя. Максим только и успел, что бритву включить и лицо равнодушное сделать, как дверь ванной распахнулась.

— А ты-то что? Тебе это тоже нравится?

Максим пожал плечами и спохватился, что выдал себя. За спиной Валентины Евграфовны в коридоре стояла Надя, и для нее спросил фальшивым голосом:

— О чем вы, Валентина Евграфовна? — на Надю старался не смотреть.

— Она о том, — спокойно сказала Надя, — что я для тебя отработанный материал. Знаешь, как бывают заброшенные шахты. Уголь весь выбрали. А тебе уголь нужен, чтоб творческую лабораторию свою отапливать.

— Что она несет? — растерянно спросила Валентина Евграфовна. — Какую лабораторию?

— Ты говоришь пошлости. — Максим прошел мимо в комнату. Черная постель могилой зияла среди нарядных обоев, старинных керосиновых ламп, ярких гуцульских ковров.

— Пошлость жить, как мы живем, — сказала за спиной Надя.

Максим начал торопливо убирать постель.

— В жертвенности твоей жить с нелюбимой женщиной. В трусости. А чего тебе бояться? Ты ни в чем не виноват. Я тебе всем обязана. — Детский высокий голос ее звучал, Максиму казалось, оглушительным звоном.

— Ну ладно! Хватит, без меня разберетесь, — Валентина Евграфовна, видно, попыталась увести ее в кухню.

— Да нечего разбираться. Ну, любил. Ну, разлюбил. Бывает. И не надо жертв, надо расходиться, и чем скорее, тем лучше. Пока ты фильм не надумал снимать про это. А то ведь опять полюбишь на время, а потом снова разлюбишь, а мне уж и предложить нечего будет. Разве что ждать, пока возненавидишь.

— Ну, наплела, семь бочек арестантов, как ты разбираешься во всей этой галиматье! — Валентина Евграфовна подошла к Максиму, отстранила от тумбочки, куда складывал постель, давай, мол, делай что-нибудь, спасайся.

— Он прекрасно разобрался. — Надя наконец ушла на кухню, раздался грохот, что-то уронила на пол.

Валентина Евграфовна будто и не слышала. Спросила тихо:

— Правда?

Максим молчал.

— Правда, что она сказала?

— Вы понимаете… конечно, какая-то связь, ну, как вам это объяснить, но не так примитивно, понимаете, — поднял наконец глаза.

— Значит, правда, — она смотрела снизу вверх, рыжие, как плохой паркет, от тщетного и нерегулярного пользования восстановителем, волосы, жиденький пучок, стершееся от времени, тонкое обручальное колечко жалко блеснуло, когда положила на грудь ему руку. — Тогда так, — сказала медленно, — расходитесь. Хорошо еще, что детей нет. Да, расходитесь, — и оттолкнула несильно, будто калиточку легкую открыла, чтоб войти за глухой забор, что теперь, он-то знал, уже навсегда разделит их.

Надя на весь день ушла куда-то, а вечером не вернулась домой. Он позвонил Валентине Евграфовне, подошла жена, спокойно посоветовала ему ехать в Коктебель, пока она не придумает что-нибудь.

Максим не стал спрашивать, что она должна придумать, сказал только: «Меня устроит любой вариант» — и утром первым рейсом улетел в Крым.

_____

Галина сидела тихо, будто и не было ее, и в ждущей неподвижности этой Максим видел покорность, такую ненужную ему покорность и готовность подчиниться его жалостливой опеке.

— Ну, о чем думаешь? — спросил громко и весело, чтоб разрушить молчание, не поддаться тягостному состраданию.

— О Пер Гюнте. О Пере Гюнте.

«О господи! Только Сольвейг мне не хватало, — подумал в смятении и насмешливой злобе к себе, — дождался, поздравляю».

— Я думаю о том, над какой сентиментальной чепухой плакала когда-то. — Поднялась резко. — Обедать пора. И знаешь, не зови меня к себе больше, я не приду. Ни к чему все это.

— Как скажешь, — ответил спокойно. Сидел, неловко скособочившись, рукой опираясь на постель, — ни к чему, значит, ни к чему.

Странная, неестественная и мучительная жизнь началась для Галины. Максим неожиданно легко и быстро сблизился с Сашей. Теперь он сидел за их столом. Дам-путешественниц не пришлось долго уговаривать, они и сами рады были избавиться от недоброжелательного и вульгарного соседства. Их разговоры служили поводом для нескончаемых шуток и веселья Максима и Саши. Передразнивая расслабленные голоса женщин, Саша рассказывала о своих заграничных туристических поездках очень смешно, нарочно путая страны и памятники старины. Галину удивляла простота и небрежность ее обращения с Максимом и то, что эта небрежность и грубоватая фамильярность нравились ему. Саша уже не чувствовала себя чужой здесь. Громко перекликалась через всю столовую с новыми знакомыми, хохотала много и часто, будто невзначай, рассказывая что-то, клала руку то на колено Максима, то на плечо.

Появилось в ней то нехорошее, лихорадочное возбуждение, которое приходит к женщинам немолодым, не избалованным вниманием мужчин и оттого, ради внимания этого, забывающим обо всем вокруг. Когда смотрела на Галину, глаза становились жесткими, беспощадными. Галину мучило ее недоброжелательство и то, что теперь жили в тесной комнатке не веселыми, покладистыми подружками, а отчужденными соседками, вежливыми и замкнутыми. Она старалась не замечать новых отношений Саши с Максимом, прилежно поддерживала разговор за столом, но вопросы и суждения ее звучали неуместно серьезно, и сама она казалась себе жалкой подлизой, нелепой, неинтересной неудачницей, прилепившейся обузой к остроумным, счастливым и легким людям. Часто ловила на себе насмешливо-изучающий взгляд Максима за дымчатыми стеклами модных больших очков. Он, наверное, замечал ее неуклюжие попытки подладиться к веселой болтовне и оттого никогда не обращался с вопросами, будто щадил. Если бы не Саша, сидеть бы ей целыми днями на балконе с вязаньем да коротать одинокие вечера за чтением. Но странно, каждый день, будто долг тяжелый исполняя, будто через силу, Саша угрюмо приказывала: «Пошли в горы» — или: «Кончай писанину свою, пошли к Кеше». И Галина подчинялась. Не оттого, что хотелось в горы или на скромное пиршество, где всем была чужая, — боялась рассердить Сашу неповиновением, лишиться последней возможности общения с ней.

Саша теперь не приходила на балкон, даже по утрам, когда Максим работал. Предпочитала проводить время с новыми подругами. Галина, сидя за бесконечным своим вязаньем, слышала их безостановочную болтовню на веранде, взрывы смеха. Она завидовала Саше, удивлялась тому, как легко и свободно подружилась она с молодыми, модно одетыми, длинноногими московскими красавицами.