Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Галина и говорить о чем с ними — не знала. Девушки казались ей существами удивительными, непонятными, живущими неведомой праздничной жизнью. Они были актрисами, и одна из них — Люда — играла в фильме Максима женщину, в которой так определенно узнала себя. Тогда, в темном зале Дома строителя, поразилась, как точно передала эта красивая, с мрачным тяжелым взглядом, с горделивой повадкой, еще совсем молодая женщина ее, Галинины, чувства — тот стыд, то отчаяние и жалкую гордость, что могла знать только она одна.

Увидев ее здесь, в Коктебеле, Галина испытала волнение и странный пристальный интерес. Ей казалось, что узнает двойника, человека, думающего и чувствующего одинаково с нею. Но сколько ни вглядывалась, ни ждала — выдаст себя чем-то двойник невольно, — видела существо совсем не знакомое: балованную, уверенную в себе красавицу. Уверенную в восхищении мужчин, в зависти женщин, в том, что весь мир существует лишь для того, чтобы делать ее жизнь удобной, веселой и легкой. Видно, Саша заметила интерес Галины к новой знакомой, потому что как-то сказала в столовой насмешливо:

— Когда ты смотришь на Люду, у тебя ужасно смешное, придурковатое выражение лица. Ты обратил внимание? — спросила Максима. — Она все время на нее смотрит, и так простодушно-глупо, даже рот открывает.

— Люда очень красивая, я тоже смотрел на нее разинув рот, пока не привык.

— Так уж и привык? — ревниво поинтересовалась Саша. — С чего это ты привык?

— Когда люди долго работают вместе — а мы работали над фильмом два года, — они перестают замечать внешность друг друга, становятся важными совсем другие вещи, это как в любви.

— Ну, а жена у тебя красивая? Или тоже уже не замечаешь? — поинтересовалась Саша.

— Жена — это жена, как говорится у Чехова, — он явно не хотел продолжать разговор.

— Это не ответ. Красивая или некрасивая? — настырно спросила Саша.

— Красивая, красивая, — сказал небрежно, словно отмахнулся от назойливости ее.

Саша обиделась, сделала холодное лицо и, сидя очень прямо, принялась маленькими глотками пить компот. Смотрела мимо Максима.

Галине стало жалко ее: жалким показался и яркий маникюр на коротких ногтях сухих больших рук, и новый наряд. Подражая московским модницам, Саша поверх тонкого свитера надела вязаную кофточку с короткими рукавами, но странно, продуманно нелепая, украшающая холеных красавиц забавная выдумка эта ей придавала вид беженки, в спешке надевшей, не раздумывая, что потеплее.

Лицо Саши тоже изменилось не к лучшему, Под тоненькими, совсем недавно выщипанными, в ниточку бровями, на месте безжалостно вырванных волосков, алели воспаленные припухлости, густая щетина наклеенных ресниц уменьшила глаза, толстый слой тона потрескался на морщинах, обнаружив их в беспощадном бессолнечном свете.

— Я тебе шаль скоро довяжу, — Галина робко дотронулась до ее плеча.

— Да, — откликнулась равнодушно и даже не взглянула, — молодец.

— Ты чего надулась, как мышь на крупу? — спросил весело Максим, вынул сигареты. — Покурим?

— Не хочу.

— Тебе про жену мою интересно узнать, — сосредоточенно распечатывал пачку, — жена у меня красивая, умная, талантливая и не хочет больше со мной жить. Удовлетворил твое любопытство? — Щелкнул по дну коробочки, выскочил кончик фильтра. — Теперь закури.

Смотрел спокойно, насмешливо.

И Саша, затянувшись с удовольствием, не торопясь, ответила так же спокойно и насмешливо:

— Правильно делает.

— Это отчего же?

— Да оттого, что привык ты, наверное, что и красивая, и умная, и талантливая, а женщины этого не любят.

— А что они любят?

— Газеты надо читать, — Саша начала злиться всерьез, — там у всяких знаменитых женщин интервью берут: «Что вы больше всего цените в мужчине?» — передразнила сладкий голос, каким, по ее мнению, задают этот вопрос.

— Так это у знаменитых, а вот вы…

— А мы простые, — она выделила насмешливо «простые», — мы, чтоб зарабатывал мужик хорошо и не пил, любим, вот так.

— Я хорошо зарабатываю и не пью, и жена не знаменитая, в чем же дело?

— Значит… — Саша вдруг рассмеялась. — Да ладно, я тебе потом объясню, а то Галя у нас скромная очень. Пошли, вон все уже на балюстраде собрались, ждут, а мне еще переодеться надо. А ты что? — строго спросила Галину. — Ты так пойдешь?

— Я не пойду, — сказала Галина, — не хочется.

— Ну, как знаешь, — легко согласилась Саша и повернулась к Максиму: — Давай сегодня на Северный перевал.

Они ушли рядом, смеясь тому, что говорила Саша, забыв о Галине, как забыли тотчас о грязной посуде, оставшейся на столе, о недопитом компоте.

В сумраке густо увитой диким плющом и виноградом веранды не заметила, что день разгулялся. Но когда вышла на набережную, зажмурилась от неожиданной белизны каменной балюстрады, словно мелом нарисованной густо на матовой синеве моря. И все вокруг было ярким, отчетливым, таких неожиданных и чистых красок, что вспомнились картины — самая заветная мечта детства. Их продавали по воскресеньям на рынке в соседнем селе. Галина терпеливо стояла рядом с матерью на холоде и на жаре, с надеждой вглядываясь в равнодушные лица случайно задерживающихся возле них людей. Мать торговала носками, связанными из серого густого пуха небеднеющей, вечной шубки покорного Дымка, беззлобного сторожа их двора. Носки были хорошие, плотные, очень теплые и, как объясняла торопливо недоверчивому покупателю мать, «для ревматизма отличные». Но видно, потому, что ревматизм мучил немногих, и рядом за дощатым длинным прилавком другие женщины предлагали свой, тоже очень хороший товар, и собаки во всех дворах водились, хоть и не такие пушистые, как Дымок, стоять приходилось долго. Правда, к концу базара носки раскупали: мать быстрее других сбавляла цену, и они шли в дальний угол пыльного выгона, где на деревянном заборе висели картины. Плыли на них по синим прудам с желтыми кувшинками белые лебеди, из каменных ваз свешивались симметрично гроздья невиданных цветов, райские птицы клевали золотые яблоки, окруженные сиянием тонких лучиков. Картины стоили недешево, мать все собиралась купить, но каждый раз оказывалось, что сандалии у Галины «каши просят» и в автолавке ситец жатый дают — нужно купить шесть метров сестрам на платья. Галина огорчалась, от сандалий отказывалась ради картины, потому что можно и босой лето проходить, а в картине — красота. Их так и называли эти картины — «красота».

— Я себе еще красоту купила, — говорила соседка, — зайдите посмотреть.

На лавочке, в мелкопятнистой темно-синей тени акации, дожидалась Сашу компания, собравшаяся в горы. Сидели тесно, и, как всегда, кто-то что-то рассказывал. Наклонившись к рассказчику, чтоб слышать лучше, Люда небрежно и свободно, тонкой, нежно загорелой рукой обхватила шею Максима.