Ольга Мирошниченко - В сторону южную

После полудня стало развидняться. Примчался откуда-то ветер, деловито погнал облака к морю, и когда они подошли к дому дяди Кеши, небо было совсем чистым, а далеко, у самого горизонта, сливаясь с морем, толпились синие тучи.

Посовещались, что заказать на вечер, после веселых споров остановились на солянке и послали Максима договариваться.

Они приходили к этому белому домику часто. Поесть после скучного казенного ужина душистой стряпни полнотелой, статной жены Кеши — Ксени. Усаживались под окнами у длинного деревянного стола. Ксеня выносила керосиновую лампу, глубокие глиняные миски, ставила в центр чугунок, дымящийся ароматом чеснока, укропа, томленного в печи мяса, раскладывала щедро по мискам пропитанное красным томатом варево.

Когда наклонялась над столом, желтый свет живого огня выхватывал из темноты золотистую полную шею, узкую ложбинку между округлыми нежными холмиками в вырезе расстегнутой кофты.

Меню в этом доме было небогатым: курица, тушенная с картошкой, солянка да жаркое. Но нигде не ел Максим такой замечательной стряпни. Запах и вкус ее каким-то странным образом, казалось, зависели от здоровой чистоты, крепости и смуглости Ксениного большого тела, от ее певучего, низкого, ласкового голоса. Этот голос и интонации его, эти нежные «ласточка», «рыбонька», Максим знал, были обманчивы. Слышал как-то, как на просьбу мужа дать трешку Ксеня ответила высокомерно:

— Еще чего! Нияких грошив тоби не дам.

Кеша попросил еще раз, еще смиреннее.

— Та шо б ты сказывся, видчепысь! — положила конец разговору и закричала, сзывая кур, высоко и тоненько взвизгивая на конце клича:

— Цып, цып, цып, цып, цыып!

Ксеню злило присутствие мужа за столом; демонстрируя свое недовольство, она будто не замечала его, обделяла вниманием, но Кешу ничуть не смущало это обстоятельство. Участие в трапезе было его законным правом хозяина дома и виночерпия. Максим предполагал, что расплата настигала его после их ухода, но, видно, стоило долгое застолье в обществе красивых женщин и рассудительных мужчин сварливых упреков жены, потому что не было на незатейливых тех пирушках человека веселее и общительнее Кеши. Днем Кеша исправно нес обязанности механика в автопансионате, а вечерами превращался в радушного владельца маленькой таверны у дороги, ведущей в горы. Цены здесь были самые умеренные, и, наверное, в этом обстоятельстве таилась причина презрительного высокомерия Ксени к простаку мужу. Когда-то Кеша рубал уголек на Севере. Нарубал на пенсию, хотя и пятидесяти еще не было, и уехал в Крым. Купил домик у моря, обзавелся коровой, курами, рыбу ловил понемногу для удовольствия, неплохо зарабатывал в сезон, когда льстивые владельцы автомашин наперебой предлагали «отблагодарить как следует», лишь бы мятое крыло поскорее выправил или распредвал заменил. Кеша был мастер универсальный. Он казался человеком, вполне довольным жизнью, но только та, прежняя, северная, навсегда осталась с ним лучшим воспоминанием. Тогда думал, что все трудное — лишь необходимость, лишь плата за удовольствия будущей долгой и благополучной жизни на материке. А теперь, когда благополучная жизнь эта пришла, выходило, что были-то стоящими лишь те давние годы. Время сыграло странную шутку, поменяло все местами: отодвинуло плохое — холод, барак, где жил с Ксеней в углу за ситцевой занавеской, и оставило память о молодости, о радостной любви Ксени, о долгих походах в тайгу, где с первым балагуром бригады Колькой Ежовым построили в им одном известном месте ладное, теплое зимовье.

Остался с тех времен и первый неизменный тост, что поднимал Кеша.

— Машинист электровоза просит порожняка, — говорил он торжественно, и все тянулись к нему чокнуться стаканами.

Кеша еще не пришел с работы, и Максим договаривался с Ксеней. Она стояла посреди большой, очень чистой, пахнущей полынью комнаты и, перегнувшись в пояснице, расчесывала волосы. Максим не видел ее лица, черная завеса падала почти до пола, и казалось, что именно от этой густой, блестящей, сухо потрескивающей гривы, растревоженной гребнем, исходит терпкий степной запах. Шея сзади у корней волос белела нежно, но смугло блестела открытая до лопаток спина, широкие плечи. Ксеня и не подумала кофту надеть, так и осталась в голубой комбинации и плиссированной черной юбке. Плавно и мерно взмахивая рукой, она объяснила, что сегодня за продуктами не ходила, настроения не было, и вообще мясо на рынке подорожало.

— Подорожало, — значит, с нас надо взять больше, — сказал Максим.

Ксеня тотчас выпрямилась, одним движением головы закинула волосы назад.

— Мне отдадите, хорошо? — пропела ласково. — Можно сейчас, чтоб беспокойства лишнего вам не было.

Была сейчас очень хороша и, видно угадав это по взгляду Максима, нахмурилась вдруг. Сдернула со спинки стула кофту, повернулась спиной, застегивая частые пуговицы. Сказала неожиданное:

— У Кешки ведь другая семья есть. Я увела его, но не до конца. Не получилось, — ловко закрутила низкий узел, — он дочке гроши посылает, хоть уж двадцать ей, — сегодня на почту бегал, видела, — с силой, не щадя волос, втыкала в пучок шпильки. — Зло меня берет, но не за гроши, а что не отлепится никак. Восемь рублей с вас, — не дала ему высказать свое отношение к услышанному.

— Может, больше? — Максим не спешил закрывать бумажник.

— Я восемь сказала, так ведь?! — и, словно пугая, с силой наподдала ногой по стулу, чтоб на место стал, не торчал на дороге. — Вы не думайте, я скажу ему, что сама деньги взяла, — утешила высокомерно и, не таясь, засунула бумажки в банку с крупой. — А эта, рудая, тоже придет?

— Придет.

— Не нравится она мне.

— Отчего же?

— До мужчин ладится. До вас. Така липуча. Но мени байдуже, — протараторила вдруг скороговоркой певучей своей, — нехай соби.

Темп Максима выдерживала только Саша. Они уходили вперед и, достигнув перевала, поджидали остальных у источника. Слабенькая струйка воды сочилась из земли, текла по железному лотку вниз, к деревянным корытцам. Из корытец пили, наверное, овцы летом. Сейчас корытца были полны до краев, неслышными крошечными водопадами вода переливалась из верхнего в неподвижную гладь следующего — и так до последнего, пока не исчезала снова в земле, там, где трава росла гуще, выше и зеленее.

Саша наклонилась, ополоснула лицо, шею, хотя было совсем не жарко. Она делала это каждый раз, и Максим догадывался зачем, — ключевая вода полезна для кожи.

Глядя, как она фыркает от удовольствия, он с раздражением подумал, что зря старается, что безнадежна борьба за уходящую, уже ушедшую молодость, — как ни бейся, безнадежна.

Открытие маленькой истины разозлило еще больше: слишком многое начал он видеть в беспощадной обнаженности сути слов и поступков. Видит, как Люда тщится угадать, какой будет героиня его следующего фильма, и оттого каждый день новые повадки, новые прически, новые рассуждения. Зря старается, все равно не возьмет ее на главную роль, все, на что способна, уже продемонстрировала, больше ничего не выколотить. Видит, как бросила Саша все силы на завоевание его, даже заставила себя возненавидеть безответную подругу свою, чтоб уж никаких помех. А та терпит, делает вид, что не замечает ничего. Делает вид, что разлюбила, забыла его, что чужой, а сама глаз поднять не смеет.