Ольга Мирошниченко - В сторону южную

— Эй! — окликнули сзади. — Эй! Не помешала?

Максим оглянулся. Люда стояла на тропинке, очень картинно стояла, будто фотографироваться для рекламы собралась. Всё учла: и что к загару желтое идет, и что косметика неуместна, разве самая малость — чуть-чуть туши на ресницы, чтоб глаза выделялись на гладком золотом лице.

— Помешала, да что ж поделаешь. — Саша поднялась, стала перед Максимом, он не торопился, смотрел на нее снизу с опасливым удивлением. — Дай руку, товарищ. — Рывком подняла его с земли и тихо, чтобы Люда не услышала: — Мы продолжим наш разговор, вечером у тебя.

Галина легла спать рано. Завтра нужно было вставать засветло. Сквозь сон слышала, как пришла Саша — тихая возня, шелест одежды, осторожные шаги. Потом скрипнула дверь, Саша ушла. Ночью показалось, что разговаривают за стеной, и будто Сашин голос и смех.

Как всегда, назначив себе время, проснулась легко. Сработал надежный механизм давней привычки, воспитанной годами трудовой жизни. В комнате было сумрачно, и темное лицо Саши на голубоватой подушке испугало. Показалось припорошенным серой угольной пылью. Поразило выражение его — разочарованно-горькое. Опустились уголки губ, заострился нос, и в тенях глазниц, неподвижности век, в глубокой складке на переносице, обозначившейся оттого, что сдвинулись страдальчески брови, проступило то, скрытое ото всех, больное, что, не подчиняясь ей, спящей, выдавало печальную, никому не ведомую тайну ее жизни.

Галина почувствовала себя невольным свидетелем недозволенного, не ей предназначенного; стараясь не глядеть на незнакомое это лицо, аккуратно поправила одеяло, подоткнула края под матрац, в комнате было прохладно. Саша пробормотала что-то неразборчивое, отвернулась к стене.

Солнце еще не взошло, и оттого серенькая тишина казалась ранними сумерками. Галина не огорчилась, знала, что сумерки эти коротки. Взглянув на небо над верхушками неподвижных деревьев, по цвету его, по запаху воздуха поняла, что день будет жарким и светлым, что уже очень скоро слабо попискивающие, копошащиеся в черной листве сонные птицы примутся за ежедневную свою заботу. Закрыла балкон, чтоб не разбудили Сашу бестактно — громкими криками.

Дом спал. На террасе стулья в беспорядке, стаканы с недопитым вином, краснолаковая гитара, прислоненная к перилам. Крутыми боками и шелковистым блеском напомнила коня, — маленького терпеливого коня, привязанного на ночь к балясине.

Край темно-серого Хамелеона светился тонкой золотой полоской, за ним было солнце. Глядя на море, на пологую чистую линию седловины горного хребта, Галина знала, что именно это утро будет вспоминать потом много раз.

Сейчас она существовала как бы в двух измерениях времени — настоящем и будущем, и предчувствие будущего и себя в нем сделало все вокруг прекраснее, отчетливее и проще.

Игнатенко уже ждал ее. Сидел на лавочке у дверей пансионата все в том же, отливающем цветом майского жука, японском костюме, но узор на вороте и на рукавах белой украинской сорочки был другим. Перед тем как тронуться в путь, он сфотографировал шофера автобуса, Галину, пассажиров, автобус сбоку и, присев на корточки, спереди.

Галину уже немного раздражала его бесконечная возня с фотоаппаратом, боялась, что испортит поездку просьбами постоять то там, то тут, но, как только двинулись в путь, Игнатенко приник к окну и словно забыл обо всех находящихся в автобусе. А забыть было трудно, потому что главенствовали здесь женщины. Нарядные, в аккуратно отглаженных платьях, в разноцветных нейлоновых прозрачных косынках, накинутых на пышно взбитые прически, они наполнили Салон громкими, уверенными голосами, разнообразными цветочными запахами недорогих духов.

Покорные и немногочисленные мужчины уселись на задних сиденьях, понимая свое бесправие и смиряясь с ним. Всю дорогу до Симферополя женщины слаженно пели. Галина только удивлялась богатству репертуара и рвению певиц. Не успевали закончить одну песню, как кто-то уже затягивал следующую, и так без конца. Мужчины тоже попытались спеть свое, начали недружно, неуверенно, на них зашикали, и они тотчас умолкли.

Наконец утомленный женский хор решил сделать передышку и перекусить. Зашуршала бумага, зачмокали пробки термосов. Путешественницы основательно подготовились к долгому пути.

Галина упрекнула себя, что не позаботилась хотя бы о спутнике своем. Посмотрела на тонкую его шею, на худые длинные пальцы, вцепившиеся крепко в спинку сиденья, подумала — напрасно не пошла вчера в столовую на ужин, могла бы бутерброды сделать в дорогу.

Женщины угощали друг друга, делились запасами. Галина старалась не глядеть на аппетитные куриные ножки, влажные, нежно-зеленые ломти огурцов. Но не потому избегала яства взглядом, что есть хотела, а униженной хозяйственной предусмотрительностью попутчиц чувствовала себя. Мужички тоже скисли совсем, сидели тихо, один Игнатенко с напряженным непонятным вниманием вглядывался в бесконечные сиреневые плантации лаванды, плывущие за окном. Запах ее проник в автобус и как-то странно слился с обилием чужого пиршества, одарив обделенных лишь горьковато-маслянистым ароматом.

Мужчины решили закурить, видно отбить хотели знакомым, привычным — душистый привкус унижения. Но на них зашумели возмущенно, зафыркали властные пассажирки.

И тогда они решили петь. Жующие командирши не могли ни запретить пения, ни в соперничество вступить. Долго совещались, какую выбрать песню. Оказалось, что полностью знают слова только «Стеньки Разина», и затянули вразнобой: «Из-за острова на стрежень…»

Женщины засмеялись оскорбительно обидно, и неслаженный хор стушевался. Отдельные, разрозненные голоса еще пытались поведать о княжне, но уже ясно было — попытка не удалась. Одна из путешественниц, самая бойкая, громкоголосая, вдруг окликнула кого-то:

— Товарищ, эй, товарищ, неужели вы не видите, что пыльник мой мнете!

Только теперь Галина заметила, что Игнатенко отодвинул, чтоб не закрывал окно, не мешал смотреть, белый плащ, повешенный на крючок. Отодвинул аккуратно, но сейчас, забывшись, плечом прижимал полы к спинке сиденья.

— Эй, вы, не слышите, что ли?

— Слышу, — неожиданно откликнулся Игнатенко, не отрываясь от окна.

— А слышите, так отодвиньтесь.

Он отодвинулся и предложил спокойно:

— Заберите его к себе. Зачем такие волнения.

— Пускай там висит, здесь крючка нет.

Игнатенко снова сел, как прежде, снова придавил плащ.

— Вы что, издеваетесь?

— Нет. Я очень уважаю ваш плащ, но себя я уважаю больше, — сказал негромко, без вызова, и все услышали его в общем молчании людей, с интересом ожидающих, чем кончится разговор.

— Подумаешь, — только и нашлась ответить женщина, встала и забрала злополучный плащ.