Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Фильм, снятый в санатории, получил приз на Международном кинофестивале студенческих работ, пришла известность; правда, крохотная, институтская, но все-таки — известность. Знаменитый режиссер взял в помощники на большую, заведомо выдающуюся свою картину. Будущее обещало исполнение заветных желаний.

Через три года он женился на Наде.

_____

Жили сначала у Валентины Евграфовны. Максиму нравилась эта женщина, ее неколебимая уверенность в том, что судьба любого дела и человека зависит только от количества энергии, душевных сил, потраченных председателем завкома на решение их. Он вечером с удовольствием слушал ее рассказы, то о поездке в заводской пионерский лагерь, то о том, как путевки распределяли в профкоме. Оберегая Надю, они поделили хозяйственные хлопоты пополам и, случалось, препирались из-за них, если кто-то не выполнял своей доли домашних работ, но препирались не зло, весело, «из-за принципа», как говорила Валентина Евграфовна.

— Ты на принцип пошел? — спрашивала, увидев горку грязной посуды в мойке. — Ну и я тогда тоже. Иди за хлебом.

И он брал авоську и шел за хлебом, хотя ее путь на рынок лежал мимо булочной.

Жила Валентина Евграфовна удивительными, ею самой установленными законами справедливости. Максим называл их «линейными», вышучивал бесхитростную, однозначную логику ее решений, но оказывалось почему-то, что работница, убежавшая, громко хлопнув дверью, казалось навсегда обиженная непреклонной завкомшей, приходила на следующий день как ни в чем не бывало «попитьчай», посоветоваться о своих семейных делах. И странно: если он, вопреки мудрости анекдотов, не тяготился присутствием тещи, Надя ждала с нетерпением возможности их отдельной с Максимом жизни. Когда появились первые большие деньги, начала копить на кооператив.

Валентина Евграфовна объяснила как-то, когда одни были на кухне:

— В любой бабе есть стремление к своему дому, где она хозяйка полновластная. Даже вот в такой неумехе, как Надька.

Максим сделал вид, что принял это объяснение, но для себя знал другое: видно, долгая совместная жизнь в тесной комнатке деревянного домика на Миусах, ласковая, но и тягостно долгая опека матери были не самыми лучшими воспоминаниями в памяти жены, и хотя с переездом их в однокомнатную квартирку из просторной двухкомнатной, где жили раньше, казалось, ничего не менялось, только хлопот Наде прибавлялось, все же отдельная, другая жизнь была необходима ей.

Но из другой жизни ничего хорошего не вышло.

Надя оказалась на удивление отличной хозяйкой. Она умела всё: сшить занавески и простегать красиво одеяло, выложить кафелем подоконник в кухне и оклеить красивыми обоями комнату. С помощью своих друзей, художников-прикладников, очень быстро превратила обычную московскую типовую квартиру в необыкновенное, каких у других не было, жилье. Стены кухни расписала великолепно под кирпичную кладку, раздобыла где-то старинную утварь, на деревянных некрашеных полках блестели медные кувшины и коллекция ступок. Абажуры сплела из соломы, мочального лыка. Максим только диву давался, когда самые обычные вещи в ее руках превращались в предмет искусства. Даже простыни и наволочки сшила сама, из ситца, нарядные, со множеством оборок и ажурных прошв. В их дом любили приходить друзья, и вечерами в каменной пещерке-кухне было весело и шумно. Но Максиму отчего-то становилось все скучнее и скучнее. Ему жаль было ежевечерних разговоров с Валентиной Евграфовной, когда спрашивал: «Ну, как он?» — и Валентина Евграфовна знала, что интересуется Максим судьбой незадачливого Стихарева, чье дело рассматривалось сегодня в суде, где она была народным заседателем. Жаль было и незлобивых распрей их, он теперь неохотно, сдерживая злость, выполнял Надины хозяйственные поручения, хоть и не так уж сложны они были.

Когда пришла как-то разрумянившаяся, запыхавшаяся, вытащила из хозяйственной сумки расписные кафельные плитки: «Вот, на старом Арбате нашла, дома ломают, и плиток этих — сколько угодно», — хотел сказать: «Ей-богу, кружевные салфеточки твоей матери лучше этих жалких потуг на оригинальность», — но посмотрел на обломанные ногти, на тонкую шею, такую нежную, что черное сукно платья казалось слишком грубым и жестким для нее, вспомнил почему-то кота Барсика и крысу, которых любила девочкой, и сдержался. Упрекнул лишь только:

— Тебе нельзя же тяжести таскать, — но голос выдал раздражение.

Она молча сгребла со стола плитки, ушла в комнату.

Валентина Евграфовна приходила редко. Дорога неблизкая, а дел, как всегда, полно. Шумно восхищалась хозяйственностью дочери, ее вкусом, новыми красивыми вещицами. И оттого, что восхищалась так шумно и щедро, Максим понимал, что неинтересна и скучна ей эта экскурсия по квартире. Они скрывали от нее свой разлад, они и от себя его скрывали, просто Максим не спешил домой после съемок, задерживал подолгу оператора, художника, все снова и снова обсуждая каждый кадр.

На последний фильм не пригласил работать жену, хотя знал, что лучшей художницы по костюмам нет. Друзья удивились, они тоже знали — Надя нарасхват. Она тогда пошутила:

— Мы разругались бы в пух и прах. Хуже нет, когда родственники вместе работают. — А он видел: обиделась смертельно. Ведь не ругались же раньше — слава богу, на двух фильмах его была художником.

Максим и сам понимал — для себя же ущерб делает, но совместная работа не оставляла бы своего, недоступного ей, круга его жизни, а он уже не хотел контроля и надзора. Так и подумал: «контроля и надзора».

Надю пригласил другой режиссер, снимающий изысканную картину о полете в космос. Художнику там было раздолье. Максим обрадовался, оказалось — все, что ни делается, — к лучшему. Ей же в сто раз интереснее придумывать странные костюмы людей будущего, марсианок загадочных, чем скромные наряды своих современниц, строителей плотины.

Как эхо космических пространств, неземных цивилизаций, как символ другого, отличного от того, что делал Максим, рафинированного, утонченного искусства — появились черные простыни. Пахнущие лавандой, накрахмаленные, из шелкового полотна и абсолютно черные. Максиму странно было ложиться теперь в постель. Представлял себя схимником каким-то, колдуном, черным монахом, ночующим в своем гробу.

Они вернулись с банкета поздно — и поздно встали. Валентина Евграфовна пришла, когда Максим брился в ванной, а Надя, еще в халате, готовила завтрак на кухне.

За шумом электробритвы Максиму послышалось, что ссорятся. Такого не бывало. Он торопливо выдернул штепсель, готовый тотчас вмешаться, успокоить.

— Гадость! — громко сказала Валентина Евграфовна. — Какая гадость. Он что, не спит с тобой, что ли? Зачем эти штучки? Или ты просто ополоумела уже!