Олдос Хаксли - Монашка к завтраку [сборник]

Мисс Спенс чувствовала себя плохо. Выступления на людях в качестве свидетельницы оказались весьма тягостными, и, когда все кончилось, у нее было нечто вроде депрессии. Она плохо спала и страдала нарушением пищеварения на нервной почве. Доктор Либбард навещал ее каждый день. Она подолгу говорила с ним – все больше о деле Хаттона… Ее возмущенные чувства не сходили с точки кипения. Подумать только, что у тебя в доме бывал убийца, просто ужас берет! Подумать только, как долго можно ошибаться в человеке! (Правда, у нее-то с самого начала были кое-какие подозрения.) А эта девица, с которой он сбежал, – она же из простых, чуть ли не с панели. Весть о том, что вторая миссис Хаттон ожидает ребенка, который родится после смерти отца, осужденного и казненного преступника, возмутила ее, в этом было что-то оскорбительное, непристойное. Доктор Либбард отвечал ей мягко, уклончиво и прописывал бром.

Однажды утром он перебил на полуслове ее обычные тирады.

– Между прочим, – сказал он, как всегда, ровным и печальным голосом, – ведь это вы отравили миссис Хаттон?

Две-три секунды мисс Спенс смотрела на него в упор своими огромными глазами, потом чуть слышно проговорила:

– Да. – И заплакала.

– Подсыпали в кофе?

Она кивнула, по-видимому, утвердительно. Доктор Либбард вынул вечное перо и своим четким каллиграфическим почерком выписал ей рецепт на снотворное.

[139] © Перевод. Е. Абаевой, 2019.

Ночь на террасе перед отелем «Чимароза». В задней части сцены виднеется голая белая стена с тремя французскими окнами и балкончиками на высоте три метра над землей; с террасы в фойе ведет двойная стеклянная дверь; сейчас она распахнута, через нее струится желтый свет. На мощеной террасе стоят два или три позеленевших металлических столика со стульями. Слева раскинулась плотная темная листва падубов и кипарисов, в их тени также располагаются столы и стулья. На заднем фоне слева, между углом отеля и темными деревьями, синеет полоска неба, вся в звездах. Чудесный июньский вечер. Позади деревьев крутой склон, который ведет к старому городу в долине, о чьем невидимом присутствии можно догадаться лишь по перезвону бесчисленных колоколов, доносящемуся со стройных башен – такой приятный, печальный диссонанс, который, похоже, оплакивает каждый пройденный час. Когда поднимается занавес, терраса практически пуста; ужин в отеле еще не закончен. Единственный гость, граф Альберто Тиретта, сидит за одним из зеленых столиков, демонстрируя наигранное отчаяние. Рядом с ним, преисполненный сочувствия, почтительно замер официант. Альберто – невысокий мужчина с огромными лучистыми глазами и черными усами, примерно двадцати пяти лет от роду. Он обладает трогательным очарованием итальянского беспризорника, у которого пригожее и душещипательное личико, как у юных бедняков кисти Мурильо.

Альберто (взмахнув правой рукой, левой прикрывая глаза) . После чего, официант (излагает печальный рассказ), она захлопнула дверь прямо перед моим носом. (Его правая рука с грохотом падает на стол.)

Официант. Прямо перед носом, синьор? Невероятно!

Альберто. Невероятно, но факт. Принеси, будь добр, еще немного бренди; сил нет. (Официант открывает бутылку, которую держит под рукой, и наполняет бокал Альберто.)

Официант. С вас лира двадцать пять, синьор.

Альберто (роняет купюру). Сдачу оставь себе.

Официант (кланяясь). Спасибо, синьор. На месте синьора, я бы задал ей жару. (Он поднимает бутылку коньяка и для наглядности шлепает по ее черным блестящим бокам.)

Альберто. Задал жару? Но я же влюблен.

Официант. Тем более, синьор. Не только необходимость, так сказать, строго в воспитательных целях, а еще и удовольствие; да, синьор, уж поверьте, такое удовольствие.

Альберто. Хватит, довольно. Ты испохабишь мне всю грусть, все великолепие моих помыслов. Мои чувства сейчас небывало деликатны и чисты. Прошу уважать их. Неси бренди, будь добр.

Официант (наливая бренди) . Деликатны, чисты… Ой, синьор, поверьте мне… С вас лира двадцать пять.

Альберто (роняя еще одну банкноту тем же исключительно аристократическим жестом) . Сдачу оставь себе.

Официант. Благодарю, синьор. Но как я уже говорил, синьор: вся эта деликатность, чистота помыслов… По-вашему, я таких отношений не понимаю? Но нет, синьор, под этой скромной манишкой бьется сердце. А если у синьора чувства через край, так у меня имеется племянница. Уже восемнадцать, а какие глаза, какие формы!

Альберто. Аккуратнее, притормози. Пощади мои чувства, как и уши той молодой дамы (он показывает на стеклянную дверь) . Не забывай, она американка. (Официант кланяется и идет в отель.)

На террасу выходят Сидни Долфин и мисс Эми Тумис. Изящная головка мисс Эми покоится на одной из самых точеных шеек, что когда-либо происходили из Миннеаполиса. Глаза темные, ясные, взгляд наивный; губы говорят о чувствительности. В свои двадцать два она наследница тех самых «грязных» миллионов Тумисов.

Сидни Долфин, романтик аристократической наружности. Ему бы подошел покрой 1830-х годов. Бальзак описал бы его лицо как plein de poésie [140] Поэтическая красота (фр.) . – Здесь и далее примеч. пер. . На самом деле так уж вышло, что он и вправду оказался поэтом. Два тома стихотворений, «Калейдоскоп» и «Трепет ушей», понимающими критиками были оценены как выдающиеся. Но до какой степени их можно считать поэзией – не уверен никто, и меньше всех сам Долфин. Возможно, это всего-навсего искусные плоды работы очень образованного и развитого мозга. Всего-навсего любопытные вещицы, кто знает? По возрасту ему двадцать семь. Сидни Долфин и мисс Эми присаживаются за один из железных столиков.

Альберто они не видят; тот скрыт в тени деревьев. Причем он настолько поглощен смакованием собственного отчаяния, что не обращает внимания на тех, кто выходит. Повисает долгое, неловкое молчание. Долфин надевает на себя маску мыслителя: хмурый вид, сморщенный лоб и приставленный ко лбу палец. Эми взирает на эту романтическую горгулью с некоторым изумлением. Польщенный таким интересом, Долфин ломает голову, как бы использовать сие любопытство себе во благо; но он слишком застенчив, чтобы разыграть хотя бы один из тех гамбитов, которые приходят на ум. Эми, преодолев социальные устои, заговаривает с ним; в ее мелодичном голосе слышны интонации Среднего Запада.

Эми. Правда, сегодня замечательный день?

Долфин (вздрагивая, словно пробудившись от глубокомысленных размышлений) . Да, да, замечательный.

Эми. В Англии, полагаю, такие выдаются нечасто.

Долфин. Не часто.

Эми. В наших краях тоже.