Виктория Борисова - Ключи от рая

Глеб лежал беспомощный, искалеченный, прикованный к больничной койке — и плакал от счастья.

— С тех пор у меня есть надежда… — Глеб улыбался, но его глаза подозрительно блестели, — надежда, что туда меня еще когда-нибудь пустят. Живу, работаю, делаю, что могу… Только очень боюсь, что не успею, — со вздохом признался он.

— Ты вернулся к стихам? — спросил Алексей.

— Да. Теперь я знаю, что талант — не дар, а долг. Приходится отрабатывать!

— Печатаешься?

— Нет, — он покачал головой, — за стихи по-прежнему не платят, и даже просто так издавать их никто не хочет. Неперспективно!

Глеб произнес это без всякой горечи. Видно было, что время погони за успехом для него прошло.

— Но это не имеет никакого значения. Жаль только, что я слишком поздно это понял… Теперь мои возможности весьма ограниченны, а я еще так много хотел бы увидеть! Например, в Эрсилдун съездил бы непременно. И на Урал, где Аркаим. И к пирамидам инков. Да мало ли что еще! Но увы… Это невозможно.

Он лукаво усмехнулся, чуть прищурив глаз.

— Леша, я все вижу, твои мысли отражаются на лице слишком явственно! Не надо хвататься за бумажник, оставь свою благотворительность для сирот. Как видишь, материальная сторона моей жизни неплохо устроена. А дать большего ты мне все равно не сможешь.

— Как же вы… то есть ты… можете работать? — спросила Зойка.

Глеб протянул руку и, не глядя, достал с полки книгу в бумажном переплете.

— Вот. Позвольте представить, Говард Лэнгдон! Кормилец и поилец, можно сказать. Слышали, наверное…

Гости удивленно переглянулись. Еще бы не знать! Имя этого супермодного писателя у всех на слуху, даже у тех, кто никогда не прочитал ни одной книги. Его странными, не похожими ни на что романами, соединяющими в себе и детективную интригу, и мрачноватый мистический колорит, и своеобразный, но тонкий юмор, последние годы зачитывается вся интеллигентная и полуинтеллигентная публика. Книги издаются миллионными тиражами и раскупаются на ура.

Глеб с улыбкой оглядел их лица. Казалось, он был доволен, что удалось удивить, заинтриговать…

— Хотите узнать, он-то ко мне каким боком? — весело спросил он. — О, это старая история.

Он поерзал в своем кресле, устраиваясь поудобнее, и начал рассказывать:

— Значит, так. Матушка моя еще на заре перестройки вышла замуж и отбыла в Америку. Ее муж, а мой, так сказать, отчим преподавал в колледже, да, кажется, и сейчас преподает. Профессор славистики! Очень увлеченный человек. Всю жизнь ищет символику в произведениях Достоевского и находит иногда такое, что бедный Феодор Михайлович, наверное, в гробу бы перевернулся.

Он отхлебнул вина из бокала и продолжал:

— А в промежутках Билл ведет курсы «creative writing». И, кстати, зарабатывает этим побольше, чем преподаванием в колледже.

— Курсы… чего? — Зойка наморщила лоб, пытаясь понять незнакомое слово.

Глеб снисходительно улыбнулся и объяснил:

— Дословно — «творческого письма». Такие семинары для юнцов и дев, ощутивших творческий зуд и возомнивших себя писателями. У большинства это проходит, как корь или свинка, но некоторые… Некоторые оказываются очень упорными. Говард Лэнгдон как раз из таких. Родился в американской глубинке, кажется, где-то в Оклахоме, если не ошибаюсь, семья бедная, детей куча… В прачечной подрабатывал, посуду мыл по ночам в ресторане, но учился как зверь! И писал. Писал как одержимый. Норма у него была — тысяча слов в день, умри, но сделай. Удивляюсь, как он с ума не сошел, как вообще можно это выдержать!

Видя такое рвение, Билл даже в свой семинар взял его бесплатно, уж не знаю, как начальство уломал. Он вообще всячески ему покровительствовал, говорил, что талантам надо помогать, что Говард непременно пробьется… И, как видите, оказался прав.

Мама как-то прислала мне его рассказ… Давно. Я прочитал, мне понравилось, даже перевел на русский язык. Перевел — и забыл. А он не забыл, оказывается! И когда выбился в авторы бестселлеров — тоже не забыл. Если издается в России, требует, чтобы все его романы на русский язык переводил только я. Не всем это нравится, но у наших издателей принято потакать всем капризам «приглашенных звезд». А Говард, безусловно, звезда… И заслуженно. Я рад за него. Правда рад.

Он улыбнулся, обвел взглядом всю компанию и закончил:

— Так что не нужно за меня волноваться. Все хорошо! Не вижу повода не выпить. Нам есть за что, ей-богу!

Вот и еще одна бутылка опустела… Глеб перевел взгляд на фотографию в черной рамке.

— Остается только Влад.

Он помолчал недолго и тихо сказал:

— За него — не чокаясь.

— А что с ним случилось? — спросила Зойка.

— Служил в спецназе и погиб. В Хаслане, — ответил Глеб, — пять лет назад там был захват заложников… Неужели не помнишь? В газетах писали.

Зойка охнула, прикрыв рот ладошкой. Еще бы не помнить! По телевизору тогда только об этом и говорили. Какие-то нелюди, изверги захватили школу, детей… Таких, как Леночка! В заложниках оказались все, кто пришел на торжественную линейку в честь первого сентября: дети, учителя, родители… Они провели ужасные три дня, сидя на полу в актовом зале, каждую секунду ожидая смерти и надеясь на спасение.

Потом был штурм, много заложников погибло, и всех террористов тоже убили. Погибли и офицеры из отряда спецназа — те, что штурмовали… Потом по телевизору показывали их похороны, и Зойка даже всплакнула — такие молодые, семьи, наверное, остались! Влада не узнала, конечно, а жаль… Свой ведь человек, почти как родственник.

В то утро Влад проснулся задолго до восхода солнца. Было темно, и где-то далеко отрывисто лаяла собака — раз, два, три… Потом завыла. Заснешь тут, как же!

Отряд стоял в селе с труднопроизносимым кавказским названием. Выговорить его правильно было все равно что пытаться то ли чихать, то ли кашлять. Ребята давно привыкли называть его между собой просто «базой» — коротко и ясно.

В бывшем здании сельского дома культуры, кое-как приспособленном под казарму, было гулко и неуютно. Начало сентября — еще почти лето, но под утро из всех щелей тянуло ледяным холодом, пробирающим до костей.

Но не холод был причиной тому, что Влад лежал без сна до самого рассвета, глядя в темноту. Случалось ему ночевать и в худших условиях — на голой земле, под дождем и снегом, согреваясь лишь теплом тел своих товарищей, когда они сбивались в один большой живой комок… И ничего, спал!

А сегодня — совсем другое. Казалось, что на ветру ежится и стынет обнаженная, одинокая душа, которой уже не отогреться.

Ночью ему приснилась Алька — впервые за эти годы.