Вацлав Серошевский - Якутскіе Разсказы.

Хорошо въ это время въ горныхъ долинахъ: комары и овода не мучатъ еще ни людей, ни животныхъ — тамъ прохладно и уютно, а между тѣмъ все уже расцвѣло и только вверху, на гребняхъ горъ, умѣряя жару, лежатъ нетронутыми зимніе снѣга. Надъ снѣгами блѣдное прозрачное небо уже не меркнетъ ночью, не зажигаетъ звѣздъ, а только горитъ одной продолжительной зарей, соединяющей закатъ минувшаго дня съ восходомъ будущаго.

Непрерывно въ продолженіи слишкомъ недѣли толпится на полянѣ у столба народъ; собираются на совѣтъ старшины, родовые начальники, почетные старики — обсуждать общественныя нужды и бѣды, взимать ясакъ и распредѣлять тяготы. Между темъ молодежь веселится — танцуетъ, ухаживаетъ, устраиваетъ скачки и состязанія. По долинѣ несутся крики, смѣхъ, слышны удары топора, пѣніе, топотъ бѣгущихъ оленей, свистятъ ременныя «момоки», забрасываемыя на рога предназначенныхъ на убой животныхъ, звенятъ стеклянныя и серебряныя украшенія на груди женщинъ, являющихся всюду, гдѣ трудъ, гдѣ жизнь.

Такъ бывало искони.

Случился, однако, отмѣнный годъ, когда, не смотря на то, что людей уже много собралось въ долинѣ, шумъ рѣки не терялся въ ихъ говорѣ, не видно было ни играющей на майданѣ молодежи, ни мечущихся изъ стороны въ сторону оленей, не слышно ни пѣсенъ, ни смѣха. Даже общія сходки устраивались какъ-то неохотно и люди собирались по большей части отдѣльными кучками у отдѣльныхъ палатокъ. Лица большинства были грустныя, взглядъ тупой, разговоръ лѣнивый. Смѣхъ и шутка, такъ любимые тунгусами, рѣдко теперь гостили въ кругу разговаривающихъ — они бѣжали, упорно встрѣчаемые общимъ равнодушіемъ.

Собравшіеся не разбредались, однако, а ждали съ нетерпѣніемъ прихода старика Сельтичана, въ отсутствіи котораго сходъ не рѣшался разбирать главныхъ вопросовъ. Между тѣмъ старикъ что-то медлилъ.

— Не ѣдетъ старикъ, не ѣдетъ… и не пріѣдетъ! брюзжалъ толстый промышленникъ, сидя въ кругу другихъ на полянкѣ у огня. Это былъ мужчина лѣтъ пятидесяти, на тунгуса непохожій, немного рыхлый и полный, одѣтый по-якутски и якутскимъ серебрянымъ поясомъ подпоясанный, важный, знающій себѣ цѣну, богачъ. Кому охота посѣщать погибающихъ!.. добавилъ онъ и надулъ губы.

— Передъ судьбой, князь, не уйдешь!.. отвѣтилъ мрачно сидящій противъ него по другую сторону костра, бѣдно одѣтый, какъ мѣдь темный, какъ горный лишай морщинистый старикъ.

— Это вѣрно!.. согласился третій. Не уйдешь… не спрячешься!.. Я-ли не бѣгалъ, я-ли не прятался?! И что же?.. Извѣстное дѣло, — заговорилъ, волнуясь, разсказчикъ и въ сотый, можетъ быть, разъ сталъ описывать исторію своего несчастія, всякій разъ выслушиваемый съ одинаковымъ вниманіемъ. Когда пришло извѣстіе о падежѣ, я кочевалъ въ вершинахъ Буръ-Янгы. Я какъ разъ собирался спуститься въ долины, но, услышавши, медлилъ. И богъ долго миловалъ меня, и я возгордился… Вдругъ разъ ночью разбудилъ меня трепетъ сердца. Сонный прислушиваюсь: слышу не то выстрѣлъ, не то громкій зовъ. Высунулъ голову изъ отверстія постели: и опять — не то шумъ въ лѣсу, не то отдаленные выстрѣлы. Собаки тявкаютъ и воютъ, точно увидѣли медвѣдя. Вышелъ я изъ палатки, смотрю, — сіяетъ луна, псы бросились къ ногамъ моимъ, а въ глубинѣ долины какая-то огромная тѣнь, минуя горы, шла въ низовые лѣса. Я закрылъ рукою глаза, неспособный глядѣть. Сердце у меня колотится, точно птица, не могу двинуться отъ испуга…

— Охъ!.. вздохнули слушатели.

— И что-же: сто оленей пало заразъ!.. Не дожидая свѣта, въ ту же ночь мы снялись съ мѣста. Бѣжали мы безостановочно, а стада между тѣмъ таяли. Раздѣлилъ я ихъ на три части, разослалъ въ разныя стороны, и что-же: черезъ нѣсколько дней явился сынъ, а вскорѣ за тѣмъ дочь съ пустыми руками. Я рѣшился бѣжать на край свѣта: есть-же гдѣ-нибудь мѣсто, куда не забредаетъ никто. Отъ павшихъ не бралъ ничего — даже недоуздковъ. Такъ и бросалъ… Когда палъ передовой, я не снялъ даже со лба узорчатой опояски, наслѣдованной отъ прадѣдовъ…

— Охъ!..

— Сильно тогда плакали женщины, — продолжалъ ободренный сочувствіемъ разсказчикъ, — но такъ совѣтуютъ русскіе купцы, говоря: не хорошо брать что-либо у его жертвъ — онъ всюду найдетъ, отыскивая свою собственность. Я послушался и, бросая, уходилъ. Наконецъ, я зашелъ такъ далеко, что самъ испугался… Наврядъ-ли былъ тамъ кто-либо до меня. Нѣтъ деревьевъ, даже кустовъ нѣтъ — одни камни, да снѣгъ, да вѣтеръ… Нельзя было разбить палатки по недостатку жердей, а послать за ними назадъ въ лѣсъ я боялся… Подъ уступомъ скалы выкопали мы яму въ снѣгу и такъ жили. И было намъ хорошо, и начинали радоваться, такъ какъ моръ прекратился. Прошелъ день, прошелъ другой и ни одинъ олень не заболѣлъ. Ожидаемъ молча, въ тревогѣ… Не то что говорить — думать избѣгаемъ «о немъ»: авось и «онъ» насъ позабудетъ! Оленей съ глазъ не спускаемъ, идемъ куда они идутъ, какъ чукчи, ночуя среди стада. Такъ прошло нѣкоторое время. Уже жена стала улыбаться и я самъ подумывалъ, что все будетъ хорошо, что немногое современемъ умножится, какъ вдругъ опять, какъ тогда, разбудило меня безпокойство сердца. Какъ тогда сіялъ мѣсяцъ и было кругомъ свѣтло и тихо. Олени, собравшись въ кучу, спали въ снѣгахъ. Кругомъ отъ утесовъ ложились тѣни; только одна тѣнь не отъ камней, а сама по себѣ одиноко висѣла въ воздухѣ…

— Охъ!..

— Я выползъ осторожно съ постели, зарядилъ ружье и, не одѣваясь, нагой сталъ скрадывать «его». «Онъ» не замѣтилъ меня и, стоя на камняхъ, глядѣлъ на мое добро. Только, когда въ торопяхъ, становя сошки, а чуть зашумѣлъ, «онъ» обернулся и устремилъ на меня свои огненные глаза. Я выстрѣлилъ туда межъ нихъ… Что затѣмъ случилось — не знаю. Не знаю ударилъ-ли онъ меня, или дыханіемъ обвѣялъ, только пролетѣло мимо меня что-то, точно буря. Когда я очнулся, у меня не было больше оленей… Тумара былъ бѣденъ.

Разсказчикъ умолкъ, махнулъ рукой, вскочилъ на ноги и остановился въ кругу слушателей съ головой, опущенной на грудь, съ выраженіемъ скорби въ чертахъ.

Болѣе молодые изъ присутствующихъ тоже поднялись. Только старики не тронулись съ мѣста, и уставившись глазами въ тунгуса, ждали продолженія.

— «Ну и чтожъ?!.»

Тумара поднялъ голову, открылъ ротъ и вдругъ въ тотъ мигъ, когда взоръ его скользнулъ въ даль за предѣлы круга сидящихъ, на лицѣ его выразилось недоумѣніе, губы задрожали, а изъ глазъ покатились слезы.

Всѣ сію-же минуту обернулись туда, куда онъ смотрѣлъ. Тамъ, облокотившись на горбъ бѣло-молочнаго оленя, стоялъ старый, сѣдоволосый тунгусъ, въ старинномъ, узорчатомъ національномъ платьи. Сзади за нимъ, придерживая въ поводу верхового оленя, стоялъ похожій на него лицомъ и одеждой юноша.

Сельтичанъ!.. воскликнули всѣ, увидѣвъ ихъ, — наконецъ-то ты пріѣхалъ, отецъ нашъ!.. А мы думали, что ты покинулъ насъ гибнущихъ! Что новаго? Что слышалъ и видѣлъ ты за хребтомъ? Что подѣлываютъ люди Мемель? Живутъ ли еще или, какъ мы, послѣднимъ дышутъ дыханіемъ? Что ты намѣренъ дѣлать, господинъ нашъ? Приходишь одинъ или съ народомъ? Возвратишься-ли въ горы, иль уйдешь къ морю?..» спрашивали прибывшихъ.