Вацлав Серошевский - Якутскіе Разсказы.

— Хока!.. Хогай!.. — вскрикивала всякій разъ восхищенная молодежь. Около дѣвушки кружились два черныхъ пса, которые поминутно то выскакивали далеко впередъ, то останавливались и возвращались, высматривая, обнюхивая и не оставляя ничего безъ вниманія. Позади дѣвушки тянулась длинная вереница навьюченныхъ оленей. На нѣкоторыхъ сидѣли люди: — молодыя и старыя женщины, подростки, наконецъ, дѣти, привязанныя къ горбамъ животныхъ поверхъ вьюковъ — зашитыя въ мѣха, толстыя, жирныя, неподвижныя, точно домашніе боги.

Въ самомъ хвостѣ каравана два вооруженныхъ промышленника при помощи собакъ гнали стадо запасныхъ необученныхъ животныхъ и самокъ съ телятами.

Шумъ, гамъ, топотъ, тревожныя похрюкиванія оленьихъ матокъ, отыскивающихъ отставшихъ дѣтенышей, бряцанье бубенчиковъ и колокольчиковъ, подвязанныхъ къ шеямъ передовыхъ животныхъ, возгласы людей, перекликающихся между собою или призывающихъ къ порядку стадо, все это, повторенное отголоскомъ долины, сливалось въ ушахъ слушателей въ знакомую пѣсню довольства и богатства привольной кочевой жизни. Глаза ихъ разгорѣлись и они не могли уже сдержать возгласовъ удивленія или порицанія, вызываемыхъ образами и лицами, проходящими мимо, точно цвѣтныя, летучія тѣни.

— А вотъ старуха Ніоренъ!..

— Славная старуха!..

— Такими бывали раньше тунгускія женщины…

— Сказываютъ…

— Посмотрите, какъ ловко оленемъ правитъ…

— Еще-бы… Говорятъ родила недавно Сельтичану сына — это лучше…..

— Ничего лучшаго не вижу — жена Маянтылана еще старше, а родила…

— Молчите, вотъ Саля, невѣстка старика, про которую складывали пѣсни…

— Развѣ она и теперь ихъ не стоитъ!..

— И то правда…

— Болтайте, болтайте: услышитъ Міорэ — онъ вамъ задастъ!..

— Что-же онъ намъ сдѣлаетъ? Мы его не боимся!

— Смотрите, смотрите: Ляубзаль!.. Упадетъ.

— Правда! — олень диковатый!.. Напрасно посадили мальчика…

— Молодецъ мальчуганъ — увидите: будетъ онъ у старика лучшій…

— А Чунъ-Мэ?

— Мцы!.. Чунъ-Мэ… Чунъ-Мэ… — со вздохомъ проговорили нѣкоторые, вспоминая красавицу съ пламеннымъ клинкомъ надъ головою.

— Слышно, — князь сватать ее намѣренъ для сына…

— Эхъ! не дастъ старикъ любимой дочери князю, не отдастъ…

Когда проѣзжалъ старшій сынъ Сельтичана, извѣстный промышленникъ и стрѣлокъ, прозываемый «Отблескъ льдовъ», разговаривающіе почтительно умолкли. Наконецъ, исчезъ въ далекой рощѣ послѣдній олень каравана и лѣсъ сомкнулъ за ними свои колышущіяся вѣтки.

Сельтичанъ поднялся и, попрощавшись съ присутствующими легкимъ кивкомъ головы, уѣхалъ. Это значило, что онъ вскорѣ ждетъ всѣхъ къ себѣ.

Вечеромъ кругомъ только что разбитой палатки старика собралось много народа, собрались почти всѣ временные жители долины. Хозяинъ приказалъ заколоть нѣсколько оленей и началось угощеніе. Затѣмъ гости, сытые послѣ продолжительнаго поста, даже пьяные отъ необычнаго количества поглощеннаго жира и мяса, съ безпечностью истыхъ тунгусовъ, позабыли горе и взявшись за руки танцовали весело напѣвая, тунгуское «ладо»:

— «Хугой — хэгый! хэгый — хыйра!

Хыйра — хумгой! Хумгой — хока!

Хока — эхандо! — харга!..

Хорга — чоо…о…ча!..»

Глядя на веселящихся, и старики у огня равномѣрно — плавно колыхали тѣлами, повторяя:

— Хугой — хэгый!.. Хака — чоо!..

— Какъ думаешь, Ольтунгаба, авось, Богъ дастъ, пройдетъ годъ испытанія и возвратится веселіе среди горъ?.. — обратился Сельтичанъ къ одному изъ гостей, какъ мѣдь темному, какъ горный лишай морщинистому старику.

— Сельтичанъ, жизнь наша — точно тѣнь, брошенная на воду! — отвѣтилъ загадочно тотъ.

На завтра по утру жители долины поднялись въ необыкновенно торжественномъ настроеніи. День обѣщалъ быть богатымъ на происшествія. Погода стояла прелестная, небо — прозрачное, безоблачное, точно бирюза. Когда собравшіеся на совѣтъ разсѣялись по мѣстамъ: старики и почетные члены родовъ — впереди, младшіе — позади, а еще дальше, внѣ круга — дѣти и женщины, въ середину вошелъ, послѣ многократныхъ упрашиваній, Ольтунгаба и, кланяясь, сказалъ:

— И такъ, не внимая къ моей старости, требуете?..

— Къ кому-же обратимся?..

— Есть волхвы молодые, могущественные…

— Ольтунгаба, заступникъ нашъ! Кто посмѣетъ шаманить въ твоемъ присутствіи?.. — послышались въ кругу голоса.

Старикъ молчалъ, изподлобья глядя на волнующуюся толпу.

— «Ты колеблешься, а для многихъ послѣдній наступаетъ день!..

— Не о себѣ думаю, а помню старинные обычаи… Что скажетъ языкъ мой? Трудный день требуетъ труднаго, тяжелый день — тяжелаго… И зачѣмъ попусту тревожить опасное?!. Если не окажется мужественный, развѣ не умру я?!.

— Все равно — погибнемъ всѣ!.. Вѣдь ты желаешь намъ добра, Ольтунгаба?.. Мы рѣшили!..»

— Такъ и быть! — согласился, наконецъ, послѣ нѣкотораго раздумья, волхвъ.

Два самыхъ извѣстныхъ ворожея подали ему волшебный кафтанъ, съ длинной бахрамой и множествомъ металлическихъ эмблемъ и бубенцовъ. Распустили сѣдую косичку старика и надѣли ему на голову желѣзную рогатую корону. Между тѣмъ пожилой тунгусъ, пажъ волхва, сушилъ у огня бубенъ. Когда инструментъ достаточно подсохъ и натянулся, сушившій ударомъ колотушки попробовалъ его упругость. Мрачный, знакомый гулъ покатился по долинѣ, прекращая разговоры. Тогда по серединѣ круга положили бѣлую оленью кожу головой на югъ, старикъ усѣлся на ней, закурилъ трубку и, глотая дымъ, запивалъ его холодной водой. Остатки воды выбрызнулъ на всѣ четыре стороны и затѣмъ замеръ неподвижно, повернувшись лицомъ къ солнцу. Долго сидѣлъ онъ, опустивъ голову и устремивъ взглядъ изъ подъ нависшихъ волосъ на ослѣпительно-бѣлыя вершины горъ. Наконецъ, легкая дрожь пробѣжала по его тѣлу и онъ болѣзненно, принужденно икнулъ. Дрожь и икота, постепенно усиливаясь, превратились въ настоящія, полу-поддѣльныя, полу-дѣйствительныя судорги и стоны. Въ кругу послышались вопли. Какая-то старуха упала, извиваясь въ корчахъ. Къ довершенію впечатлѣнія, въ то-же время недалеко отъ шамана на землѣ появилась летучая черная тѣнь и орелъ зарѣялъ между нимъ и солнцемъ. Пронзительный крикъ прорѣзалъ воздухъ. Толпа пошатнулась, подобно травѣ, обвѣянной порывомъ вѣтра. Кто кричалъ — шаманъ или орелъ? такъ и осталось неизвѣстнымъ.

— Не хорошо, не хорошо!.. шептали кругомъ.

— Тише!..

Раздался мощный, унылый громъ барабана и послѣ нѣсколькихъ ударовъ птица улетѣла.

Опять надолго воцарилась тишина и спокойствіе, нарушаемыя только невнятнымъ бормотаніемъ шамана. Затѣмъ издали, какъ-будто изъ далекаго лѣса, изъ глубины ущелій, сталъ долетать мелодическій хоръ побрякушекъ, похожій то на жужжаніе пчелинаго роя, то на чириканіе перекликающихся птицъ. Это Ольтунгаба игралъ бубенцами. Звукъ росъ, крѣпчалъ, приближался, превращаясь въ шумъ водопада, въ гулъ непогоды, бьющей струями дождя; къ нему всё чаще и чаще примѣшивались глухіе, одинокіе мрачные вздохи. Наконецъ, поднятый вверхъ, неистово потрясаемый, подбрасываемый и обсыпанный ливнемъ ударовъ бубенъ заревѣлъ, точно стая хищниковъ, увидѣвшихъ добычу. Длилось это мгновеніе, затѣмъ инструментъ, мастерскимъ движеніемъ брошенный на мягкую кожу, умолкъ, хотя не пересталъ дрожать.