Вацлав Серошевский - Якутскіе Разсказы.

— О, Гольоронъ!.. простоналъ волхвъ, закрывая лицо руками.

И опять тишина, перерываемая только икотой, позѣвываніемъ и невнятнымъ бормотаніемъ кудесника и та-же музыка, и тѣ-же вздохи и стоны. Разнообразятъ ихъ только голоса птицъ: кукушки, ворона, ястреба, орловъ и чаекъ… Всѣ онѣ въ перемежку съ чудодѣйственными, никому непонятными заклинаніями, кричатъ и галдятъ, точно во очію увидѣли что-то грозное и спѣшатъ увѣдомить объ этомъ своихъ господь, живущихъ высоко въ воздушномъ мірѣ. Заклинанія мало-по-малу дѣлаются осмысленнѣе, фразы — связнѣе и вотъ волхвъ проговариваетъ первую отрывистую строфу гимна:

— Слышите-ли вы шумъ отъ моря!..

— О, да!.. подхватываетъ пажъ.

— Я, стоящій впереди творенія!..

— Истинно! соглашается пажъ.

— Я среди избранныхъ первый!..

— Правда!.. поддакиваетъ пажъ.

— Пусть прійдутъ горящіе, точно дискъ солнца!..

— Пусть прійдутъ!..

— Онъ самъ подобенъ тучѣ… Огненный воронъ летитъ передъ нимъ… Дитя загадки…

— Дитя загадки!..

— Я, сынъ твой… Я, ничтожный, попирающій землю стопами, умоляю тебя…

— Истинно умоляю!..

— Помоги слабому сердцу пройти трудный путь!..

— О такъ!..

— Мой бубенъ — мой пѣстунъ, а вѣтеръ — мои крылья!..

— Правда!..

— Направляюсь къ вамъ, окруженный вѣнкомъ крылатыхъ и безпокойныхъ…

— Крылатыхъ и безпокойныхъ…

— Клювы ихъ разинуты — гортани напружены…

— Напружены…

— И стонутъ горы, и содрагается печень земли…

— О!..

— А я все иду, робкій, но неудержимый!..

— Истинно!..

— Защитникъ мой, — господинъ мой, взываю къ тебѣ…

— Хорошо…

— Развѣ я не изъ страдающаго народа?..

— Мало-ли?!.

— Мощный, помоги!.. Гнѣвный, защити!.. Грозный, сохрани!..

— Просимъ!..

— Если, блуждая, ошибусь — не дай уйти по бездорожью!..

— Ладно!..

— Защищая отступленіе, веди меня…

— Идемъ!..

Старикъ поднялся и, все болѣе и болѣе оживляясь, сталъ плясать. Пляска изображала путь. Кудесникъ въ причудливыхъ выраженіяхъ описывалъ встрѣчаемыя препятствія и пояснялъ ихъ жестами. Пажъ все вторилъ, идя за старикомъ и поддерживая его по временамъ за локоть. Наконецъ они у цѣли, у предѣла. Торжественный, спокойный, — волхвъ поднялъ умолкнувшій бубенъ къ небу и запѣлъ:

— Ты, змѣевидный Этыгаръ, живущій въ краяхъ подземныхъ, властвующій надъ повѣтріемъ, болѣзнями, и самою смертью…

— Ты, Этыгаръ!..

— И ты, Иняны, похожій на человѣка съ огромными крыльями, ты охраняющій отъ гибели стада…

— Иняны!..

— И ты, Аркунга, обладающій силой прорицанія…

— И ты, Номандай, ужасный крикъ котораго леденитъ сердца…

— И ты съ желѣзными перьями, Лавадабаки!..

— И ты, котораго узнаемъ только по тѣни!..

— Спрашиваю васъ, что нужно вамъ и какая гнѣву причина?..

— Уймите подвластныхъ вамъ, сократите преслѣдованія ваши! Развѣ не видите, что погибаемъ, а погибнувши, кто принесетъ вамъ жертвы.

— Очень нужно!..

— Иду къ вамъ, путаясь въ длинномъ платьи, беззащитный! Годы согнули мою спину; — широко раскрытые зрачки — не видятъ.

— Правда!.. опять подхватилъ пажъ, который умолкъ, не смѣя повторять всѣхъ грозныхъ заклинаній.

— Зачѣмъ смотрите жадными глазами на наши палатки?

— Идучи къ морю и возвращаясь отъ моря кочуемъ…

— Истинно!..

— Вы любите черныхъ оленей, вы любите пестрыхъ оленей… Развѣ они перестали вамъ нравиться…

— Неужели?

— Ха! ха! ха!.. Развлекаясь забыли вы насъ — веселясь миновали насъ…

— Иль желаете дорогихъ мѣховъ, серебра, стекляныхъ украшеній, цвѣтныхъ суконъ, сладкихъ пряниковъ, водки?..

— Что за прелесть!.. причмокивалъ пажъ…

— Дуракъ: развѣ это много для могущихъ взять все?..

— Такъ изберите среди насъ дѣвушку, не познавшую мужа, мы наложимъ на нее имя, и ни одинъ юноша не коснется ея…

Молчаніе.

— Огненный Гольоронъ, пролети Гольоронъ надъ землею, вѣщая…

Молчаніе. Затѣмъ среди громовыхъ ударовъ бубна раздались отчетливо грозныя, какъ-бы издали несущіяся слова:

— Собакамъ даютъ излишекъ! Пусть народъ докажетъ покорность, человѣкъ — повиновеніе. Иначе: да погибнутъ подобно утреннему туману!..

— Охъ!.. Что-же дать можемъ мы, ничего неимущіе?..

— Такъ я скажу вамъ, какъ бывало: пусть кто гордъ, кто богатъ, чьи сыновья — стрѣлы летящіе, дочери красавицы; кого всѣ любятъ, чья мысль ласкова, чьи совѣты мудры, чье сердце мужественно, рука щедра, душа доброжелательна… Мы хотимъ посмотрѣть страхъ ужаса, блѣдность лица, слезы безповоротнаго прощанія…

Ольтунгаба умолкъ и опустилъ бубенъ.

— Нѣтъ, добавилъ онъ, подумавъ, — имени я не скажу… Будутъ говорить: Ольтунгаба завистливъ, а развѣ нужна мнѣ кровь человѣка?.. Что нужно волхву, кромѣ бубна? Я сказалъ все…

Онъ вяло исполнилъ остальную часть обряда и угрюмый, истощенный, занялъ мѣсто въ кругу зрителей. Ему и болѣе почетнымъ гостямъ подали чаю, а для другихъ, не медля, молодежь стала бить и свѣжавать оленей и ставить на огонь котлы. Незамѣтно, однако, было того оживленія и веселости, какія всегда сопутствуютъ въ тунгускихъ стойбищахъ подобнымъ дѣламъ. Присутствующіе сдержанно обмѣнивались словами, понижая голосъ до шопота. Съ семьей Сельтичана обращались какъ-то особенно учтиво, а на старика избѣгали даже глядѣть.

Между тѣмъ самъ Сельтичанъ сидѣлъ, какъ всегда, спокойный и привѣтливый, будто ничего не замѣтилъ. Онъ пробовалъ даже завязать разговоръ съ Ольтунгаба, но волхвъ угрюмо молчалъ. Тогда Сельтичанъ громко сталъ разсказывать, какъ жилось въ этомъ году за хребтомъ. Онъ вспоминалъ разные охотничіе анекдоты и передавалъ ихъ до того остроумно и мило, что вскорѣ кругомъ него столпились люди съ смѣющимися лицами. Только любимый сынъ его Міорэ, стоя сзади отца, мрачно глядѣлъ на окружающихъ.

Мало-по-малу водворилось обычное передъ ѣдой настроеніе. Когда-же вынули изъ котловъ ароматные куски жирной оленины, то въ заботахъ о посудѣ и размѣщеніи потонули безслѣдно остатки печали.

Тогда только на мгновеніе затуманился, покинутый слушателями, Сельтичанъ. Міорэ, внимательно наблюдавшій за отцомъ, еще больше нахмурился.

— Непремѣнно, вижу, хотите съѣсть старика… не вытерпѣлъ юноша и, улучивъ минуту, сказалъ въ сердцахъ проходящему мимо Ольтунгаба. Тотъ съ удивленіемъ и гнѣвомъ взглянулъ на него.

— Ты молодъ и опромѣтчивъ…

— Ну, ладно — не бывать этому!.. отвѣтилъ охотникъ и, тряхнувъ головою, отошелъ въ сторону.

Этотъ короткій разговоръ не ускользнулъ отъ вниманія присутствующихъ и вызвалъ по закоулкамъ разнообразные толки и замѣчанія.

Между тѣмъ Сельтичанъ опятъ сталъ подъ конецъ пиршества привѣтливъ, какъ подобаетъ человѣку, угощающему другихъ, не считая убыли, отъ всего сердца.

Но, возвратившись къ себѣ въ палатку, онъ не скрывалъ заботы и задумчивый сидѣлъ передъ огнемъ, не замѣчая даже куска мяса, положеннаго передъ нимъ женою на ужинъ.