Вацлав Серошевский - Якутскіе Разсказы.

— Авось милосердный Богъ пошлетъ какого-нибудь добраго человѣка!

Долго онъ ждалъ, какъ вдругъ услышалъ шаги. Кто-то шелъ, весело напѣвая и размахивая руками. Якутъ вышелъ изъ засады.

— Гдѣ здѣсь живетъ Чойонъ? спросилъ онъ несмѣло прохожаго.

— А зачѣмъ тебѣ его?

— У него Тарасъ, онъ навѣрное еще ждетъ меня.

— Какой Тарасъ?

— Тарасъ! Кангаласъ человѣкъ!

— А!.. Что держишь подъ мышкой?

— Водку.

— Водку! живо произнесъ незнакомецъ и немного подумалъ. — Ладно, иди, я тебя провожу.

Была масляница, веселились и въ казачьей. Ванька сидѣлъ на Сенькѣ и лѣвой рукой билъ его по лицу, въ то время какъ Сенька крѣпко сжималъ зубами два пальца правой руки Ваньки. Толстый Данилко, скрестивъ на груди руки и опустивъ голову, глубокомысленно смотрѣлъ на нихъ, повторяя: «дерутся»! Васька, гдѣ-то въ темномъ углу, пиликалъ на скрипкѣ, а костлявый Михалко, заломивъ шапку на бекрень, носился по срединѣ избы, отплясывая соло «голубца». Гдѣ-то, въ глубинѣ, кто-то съ кѣмъ-то возился.

— Ребята! крикнулъ Алешка Трегубый, вторгаясь въ казачью. — Я нашелъ человѣка, который не знаетъ, что ему дѣлать съ водкой.

— Ха, ха, ха! Мы его научимъ!.. Давай его сюда! Гдѣ онъ? Гдѣ онъ? кричали всѣ, обступивъ Алешку.

— Вотъ онъ! заревѣлъ со смѣхомъ Алешка и втолкнулъ Кехергеса впередъ. — А вотъ и она! добавилъ онъ, поднимая вверхъ боченокъ.

— Его жена! вмѣшался Михалко.

— Разопьемъ, что-ли? Разумѣется! Развѣ оставимъ?..

— Ахъ вы! морскія свиньи! крикнулъ Алешка, вырывая изъ рукъ Васьки чайную чашку. — Первый, по человѣчеству, долженъ пить хозяинъ. Онъ налилъ полную чашку и поднесъ ее Кехергесу.

— Пей!

— Водка Тараса… не смѣло проговорилъ парень.

— Пей, не то силой вольемъ въ горло.

Парень замялся, потомъ взялъ чашку и выпилъ ее до дна.

— Браво! Молодецъ! Ай-да! Ай-да! Урра-а-а! закричали казаки.

Заскрипѣла дверь, вбѣжалъ еще кто-то, Крики и смѣхъ усилились, пока не слились въ одинъ непрерывный хоръ веселья. Услыхавъ это, Мишка, стоявшій на караулѣ, не могъ вытерпѣть и, поставивъ вмѣсто себя кожухъ, набитый соломой, самъ вбѣжалъ въ избу.

— Гуляй, братцы! Гуляй! привѣтствовали его казаки. — Богъ далъ цѣлую четверть водки!

Ярче вспыхнуло пламя очага, громче заиграла скрипка, изъ темныхъ угловъ показались смѣющіяся пьяныя лица; засвистали, захлопали, закружились, и вокругъ остолбенѣвшаго Кехергеса образовался хороводъ красныхъ рубахъ, оленьихъ шкуръ, тунгусскихъ шапокъ. Охваченный водоворотомъ бѣшенаго танца, якутъ развязалъ ремни своего кафтана, развернулъ полы и самъ пустился въ плясъ.

Поздно ночью нашелъ его Тарасъ спящаго въ сугробѣ снѣга. Рядомъ валялся пустой боченокъ. Съ помощью Бычи онъ посадилъ парня на коня и повезъ домой.

На другой день, проснувшись утромъ, Кехергесъ не смѣлъ взглянуть на людей. Онъ усѣлся въ уголъ возлѣ двери и молча смотрѣлъ на камелекъ, довольный, что никто не трогаетъ его, никто не обращаетъ на него вниманія.

— Ну, разскажи, Пенёкъ, какъ это ты шатался по городу? пробовала посмѣяться Аня, но на лицѣ парня выразилась такая мука, что Аня пожалѣла его и оставила въ покоѣ.

Къ довершенію горя, Быча́ захворала; съ утра у нее только голова болѣла, а къ вечеру съ ней приключился «менерикъ» 14)она начала кричать и метаться. Никто тутъ не былъ виноватъ и ужъ, конечно, меньше всѣхъ Кехергесъ, а просто вчера забыли бросить въ огонь масла и жиру и души усопшихъ родственниковъ молодой явились напомнить объ этомъ.

Парень сидѣлъ, какъ убитый, съ каждымъ крикомъ жены лицо его болѣзненно подергивалось, а влажные глаза выражали столько горя и мольбы, что старый Тарасъ сжалился и сказалъ:

— Ты, парень, лучше поѣзжай-ка завтра домой.

Такое рѣшеніе, очевидно, обрадовало его. Въ тотъ-же вечеръ онъ осмотрѣлъ узду, сѣдло и ремни — дѣла было не мало, вѣдь онъ долженъ завезти по дорогѣ Аню.

Еще чуть свѣтало, когда они верхомъ спѣшили на сѣверъ, по вьющейся среди лѣса дорогѣ.

Кехергесъ, которому хотѣлось какъ можно скорѣе уйти отсюда, поѣхалъ по степямъ и лѣсамъ кратчайшей дорогой, неудобной, мало посѣщаемой. Онъ ошибся въ разсчетѣ.

Кто изъ парней не остался-бы охотно наединѣ возможно долго съ такой дѣвушкой, какъ Аня, въ лѣсу, среди молчаливыхъ лиственницъ. Глаза ея такъ игриво блестѣли, губы часто и весело смѣялись, голосъ раздавался какъ серебристый колокольчикъ и такъ хорошо волновалъ сердце собесѣдника; при всемъ этомъ, гдѣ найдешь дѣвушку, съ которой было-бы такъ мало хлопотъ, какъ съ Аней? На ночь она помогала ему разгребать яму въ снѣгу, разсѣдлывала коня и опускала его въ степь. Съ нею Кехергесъ скоро забылъ, что ему нужно было спѣшить домой и все чаще и дольше засматривался на черные глаза своей спутницы. Она не стыдилась и не боялась страстныхъ взглядовъ парня; встрѣчала ихъ то смѣло и чистосердечно, то выжидающе опускала ресницы, бѣлѣвшія отъ осѣвшаго на нихъ инея. Хорошо имъ было ночью, вдвоемъ около огня. Они знали, что никого съ ними нѣтъ, кромѣ лѣса. Надъ ихъ головами висѣли обсыпанныя снѣгомъ вѣтви — точно выросшія изъ темноты. Когда Аня запѣвала пѣсню, тихая тайга, очнувшись, то смѣялась, то грустно плакала. Въ такія минута Кехергесъ забывалъ объ отцѣ, о домѣ, о всемъ Божьемъ мірѣ и, очарованный, сидѣлъ неподвижно, пока дѣвушка не скажетъ:

— Ну, Пенёкъ, раздѣвайся, пора спать.

Хорошо имъ было лежать на мягкой медвѣжьей шкурѣ, прижавшись, слушая шопотъ 15)блиставшихъ на небѣ звѣздъ и взоромъ слѣдить за переливающимися на небѣ волнами сполоховъ 16), легкими, неуловимыми какъ тѣни, прелестными, непостоянными, какъ сама любовь.

Не удивительно послѣ этого, что своей кратчайшей дорогой Кехергесъ ѣхалъ дольше, чѣмъ если-бы онъ ѣхалъ дальнимъ путемъ, и что, наконецъ, онъ принужденъ былъ почать то стегно мяса, которое Тарасъ послалъ въ подарокъ его отцу.

— Поживи у меня нѣсколько дней, говорила Аня парню, принимая его въ своей юртѣ. — Поживешь? упрашивала — заглядывая ему въ лицо. — Время худое, конь отдохнетъ.

Кехергесъ молчалъ и думалъ о съѣденномъ мясѣ, но остался, такъ какъ радъ былъ оттянуть день расправы.

По цѣлымъ днямъ лежалъ онъ растянувшись и слушалъ жалобы старой Матрены на судьбу, или баловался съ дѣтьми, пока и это не надоѣдало ему.

Цѣлыми днями Ани не бывало дома, она возвращалась только вечеромъ, встрѣчаемая громкими возгласами ребятъ и веселымъ лаемъ собакъ.

Никогда не возвращалась она съ пустыми руками; то корзину съ рыбой несла она, то зайца, то десятокъ куропатокъ, и лучшій кусокъ всегда отдавала Кехергесу.

— Ахъ, Пенёкъ, Пенёкъ! хоть-бы ты дровъ нарубилъ для камина, говорила она шутливо.

Кехергесъ почесывалъ подбородокъ, отвѣчая неяснымъ бормотаньемъ, но время проводилъ попрежнему: лежа на лавкѣ въ ожиданіи вечера и возвращенія Ани.