Любен Каравелов - Повести и рассказы

— И не подумай, что у нас деньги есть! — объявила Георгевица. — Вот уже пять-шесть лет, как мы свое проедаем. Плохие времена настали. Пять лет тому назад крестьяне нам все приносили, что чорбаджийскому хозяйству нужно. А нынешний год мы ни ягненка, ни поросенка, ни индюшки, ни кошелки с яйцами, ни курицы от них не видели. Чорбаджии в конаке сиди, крестьянские дела разбирай; а коровы, ягнята, телята и куры по селу разгуливают, не хотят в чорбаджийскую калитку заглянуть. Просто жить не на что! Я баю Георгию все говорю: брось чорбаджийство, займись чем-нибудь другим. Кир Михалаки — всего-навсего церковный староста, а в сто раз лучше нас живет, хоть мы к вилайетскому чорбаджийству принадлежим. А поглядите на попечителя школы: жена — барыня, мясник лучший кусок ей рубит. Вон как!

— Мне больших денег не нужно, — сказал Ненчо, глядя на тетушку Георгевицу с таким выражением, с каким монахи глядят на своих попечителей и жертвователей. — Устройте свадьбу, купите невесте все, что полагается, дайте ей немножко карманных денег на «первое время» — и все.

— Свадьба будет за мой счет и денег вам дам, сколько могу, а дальше живите как знаете, — сказал Георгий.

— Надо и о сыновьях подумать, — жалобно промолвила Георгевица и тотчас закусила губы, испугавшись того, что сказала.

— Вы не мне дадите, а своей родной дочери, — возразил Ненчо. — Когда молодая хоть что-нибудь из родительского дома приносит, ей ото всех больше уважения. Мне ничего не нужно: я богат. Но вам перед людьми будет стыдно. Ведь вы — Георгий Пиперков. Вам нельзя хуже других быть. Раде Мишинка на дочке пьяницы Кылё женился, и то семьдесят тысяч грошей взял! Нынче последний бедняк приданое за дочерью дает. Красоте не рад будешь, коли в кармане пусто. Деньги и мужа и жену украшают.

Логичные доводы Ненчо произвели на обоих слушателей совершенно разное действие, соответственно характеру каждого.

«Этот юноша рассуждает так же, как я. Марийка будет счастлива с человеком, который умеет беречь деньги», — подумала Георгевица.

«Я знаю, что ты твердый орешек. Но бай Георгий тоже не лыком шит… Как же, держи карман шире! Кабы мне вздумалось зятьям деньги давать, так я не тебя бы для дочери выбрал, а какого-нибудь молодого, складного, красивого парня», — думал Георгий.

«Будь я отцом Марийки, нипочем не выдал бы ее за этого горбуна. А деньги хорошая штука! Когда моя помрет и чорбаджи Георгий тоже, женюсь на Георгевице. Такая жена удойней швейцарской коровы», — думал Спиро.

Через час все было кончено. Георгий Пиперков и Ненчо Тютюнджия окончательно договорились: через три недели быть свадьбе! Георгий обещал дать за невестой небольшую сумму.

Марийка сидела в саду, заливаясь горючими слезами.

Думается, Болгария видела немало таких свадеб. Не пожелаю ни одной девушке ничего подобного.

В пашовских конаках никогда не бывает весело; никогда никого не встречают там приветливо, не стараются успокоить. Кажется, конаки эти наводят уныние даже на своих обитателей, которые очень часто меняются, вступая за их порог только для того, чтобы полюбоваться на слезы бедняков и насладиться зрелищем человеческих страданий. Возьму к примеру самого себя. Когда я вхожу в какой-нибудь конак, какую-нибудь канцелярию или полицейский участок, сердце мое колотится в груди, а душа полна возмущения; мне кажется, что каждый, уходя из этого учреждения, непременно забудет в нем что-нибудь свое: слезы, улыбку, зевоту, плач, радость или жизнь. В этих комнатах чуть не каждый чиновник — хозяин и над вами, и над теми предметами, которые у него в руках, а вы — решительно всем чужой, даже тем чиновникам, которые — ваши друзья и братья. Одним словом, вы там места себе не находите, боитесь слово сказать, как боитесь выпить воды из грязного стакана.

А ведь должно бы быть совсем наоборот. В Америке суды и канцелярии похожи на церковь, где каждое раненое сердце, каждая полуубитая душа ищут успокоения и доброго совета [110] В Америке… где… ищут успокоения и доброго совета. — Написано в 1871 г., когда США, по сравнению с военнофеодальной Турцией, представляли собой более демократическое государство. . В нашем же счастливом отечестве чуть не всякое общественное учреждение превращается в бойню, где чиновникам дается неограниченное право резать и сдирать шкуру, а верноподданным султана предназначена роль телят, коров, овец и ягнят. Конак рущукского валии [111] Валия — управитель турецкого округа (вилайета), губернатор. ничем не отличается от остальных имеющихся в Турции конаков, как Гасан-ага ничем не отличается от Мехмеда-эфенди. А тогдашний рущукский валия был так же похож на валию 1873 года, как станимакские свиньи похожи на казанлыкских.

Войдя в валийский конак, кир Георгий сказал жандармам: «добрый вечер» — и направился во внутреннее помещение. Он пошел по освещенному желтой лампой и сальной свечой длинному коридору, куда выходил с обеих сторон ряд дверей, ведших во всякие канцелярии, подканцелярии, конторы и приемную валии.

Возле одной двери стояло рядами множество туфель, несколько пар европейских калош и пять-шесть тростей. Кир Георгий остановился, высморкался, поправил воротничок и фес, снял калоши и вошел.

Комната была большая, слабо освещенная; по стенам тянулись зеленые скамьи, на окнах висели белые занавески, пол — покрыт пиротскими коврами; стены были выкрашены в желтый цвет, но мухи успели разукрасить их, примешав черного. На одном из столов стояли часы, но стрелки не двигались с места, как турецкая цивилизация. Воздух был тяжелый; трубки и папиросы не могли преодолеть запах, характерный для конаков и канцелярий.

Митхад-паша сидел в углу на скамье и курил наргиле [112] Наргиле — кальян. , а пять-шесть эфенди курили папиросы, безмятежно дремали и глубокомысленно безмолвствовали. Вступив в этот «чертог Фемиды», кир Георгий согнулся в дугу, коснулся рукой пола, потом приложил ее себе к поясу, ко лбу, к темени и произнес:

— Да будет этот вечер счастлив для вас!

— Да будут счастливы слова твои! — ответили турки, кинув на губернского чорбаджию ленивый, рассеянный взгляд.

Митхад-паша продолжал курить, мигая правым глазом и пыхтя от сытости, а кир Георгий стоял и глядел ему в глаза масленым взглядом, ожидая, когда же, наконец, предложат сесть. Прошло пять минут. Наместник султана в Дунайском вилайете восседал важно, величественно, погруженный в задумчивость, свойственную великим людям и всем хаджи колчам; короче говоря, он напоминал корову, которая, опорожнив свою кормушку, вышла из хлева погреться на солнышко. Эфенди тоже молчали, так как маленькие люди имеют обыкновение подражать начальству. Когда прошло пять минут, Митхад-паша указал пальцем свободное место на скамье, и кир Георгий, давно знакомый с допотопными манерами тюркской расы, поклонившись еще раз, уселся среди вершителей правосудия. Были повторены прежние приветствия, только в обратном порядке: Митхад-паша и его чиновники сказали Георгию — «Да будет этот вечер счастлив для вас!», а кир Георгий ответил — «Да будут счастливы ваши слова!» После этой торжественной церемонии Митхад-паша кинул на стол перед «важным гяуром» свой кисет и приказал слугам подать ему кофе. Когда это было исполнено, когда кир Георгий закурил и принялся хлебать свой кофе, Митхад-паша, взглянув на него покровительственно, спросил: