Олдос Хаксли - Эти опавшие листья

Мы провели в ночном клубе около часа, когда рослый, но дрябловатый молодой человек с иссиня-черными волосами, с очень темной кожей, с мясистым носом, ноздри которого на восточный манер были вывернуты почти наизнанку, небрежной походкой вошел в зал с видом хозяина заведения. В левом глазу он носил серебряный монокль, а в редкой черной щетине, заменявшей бороду, снежинками поблескивали комочки рисовой пудры. Заметив Барбару, он расплылся в улыбке и подошел к нашему столику. Барбара, казалось, была рада его видеть.

– Умный мужчина, – пояснила она, когда он перешел к другому столу, где сидела рыжая особа, которой я предпочел «Историю цивилизации». – Сириец. Тебе надо с ним познакомиться. Он тоже пишет стихи.

Весь вечер я чувствовал себя глубоко несчастным, однако мне не хотелось, чтобы он заканчивался. Я готов был вечно сидеть в этом душном подвале, где джазовый оркестр играл так громко, будто музыканты расположились прямо у тебя в голове. Я бы дышал спертым воздухом и продолжал вяло танцевать снова и снова. Я бы даже слушал бесконечно, о чем говорит Барбара, только бы мне позволили оставаться рядом с ней, смотреть на нее, обдумывать ее слова и по-прежнему пытаться разгадать чудную тайну, прятавшуюся в ее глазах, искать секретный источник неиссякаемой радости, заставлявшей ее непрерывно и искренне улыбаться.

Проходили недели. Я встречался с Барбарой почти каждый день. И любил ее сильнее и болезненнее, любовью, которая все меньше напоминала религиозную страсть моего детства. Но именно навязчивое воспоминание о той страсти делало мое теперешнее вожделение таким иссушающим душу и мучительным, наполняло меня такой жаждой, какую не способно было бы утолить даже обладание ею. Никакое обладание не будет похоже на то, чем мне так хотелось обладать все эти годы. Я хотел познать красоту, доброту и истину, которые бы воплощало и символизировало одно лишь ее лицо. А сейчас, когда лицо приблизилось, а губы коснулись моих, я получил всего лишь молодую «женщину с темпераментом», как любители эвфемизмов называли склонность к распутству. Однако вопреки доводам разума, несмотря на все что свидетельствовало об обратном, я по-прежнему не мог отказаться от веры в нее. Непостижимо и таинственно Барбара обязана была оказаться той, кого я рисовал в своем воображении. Моя любовь к ней как к символу усиливала вожделение к женщине из плоти и крови.

Если бы нечто подобное произошло со мной сейчас, мне это показалось бы естественным и нормальным. Занимайся я любовью с молодой женщиной, я бы знал, с кем и чем именно занимаюсь. Но в те дни мне только предстояло усвоить подобные уроки. В обществе Барбары я учился этому с мстительным наслаждением. Мне становилось понятно, как можно быть глубоко и рабски влюбленным в человека, которого ты не уважаешь, в того, кто тебе даже не нравится по-настоящему, в обладателя отвратительного характера, кто не просто делает тебя несчастным, но и навевает скуку. Почему бы и нет? Может, именно такой порядок вещей и является распространенным и нормальным в нашем мире? Но в те дни мне мнилось, будто любовь непременно должна вмещать в себя привязанность и восхищение, обожествление и интеллектуальный восторг, причем чувства нарастающие, как это происходит, когда слушаешь великую симфонию. Порой любовь вызывает некоторые из подобных эмоций или даже все сразу, а иногда чувства уже существуют сами по себе, независимо от любви. Но ты должен быть готов принять свою любовь такой, какая есть. Без самообмана. Ведь это напиток крепкий, грубый и даже ядовитый.

Каждый час, проведенный с Барбарой, приносил все новые доказательства, что она не годится на роль идеала, который мое воображение годами лепило из нее. Она была эгоистична, тянулась к наслаждениям самого вульгарного пошиба, любила находиться в центре атмосферы эротического обожания, развлекалась, коллекционируя воздыхателей и дурно обращаясь с ними. Кроме того, ее отличали глупость и лживость. В общем, Барбара являла собой типичный образец нормальной и здоровой молодой самки. И меня гораздо меньше огорчали бы все эти открытия, если бы только у нее было другое лицо. Но к несчастью, здоровая молодая самка обладала теми же чертами, что и символическое дитя, лицо которого я непрерывно стремился вновь увидеть все годы своей юности. И контраст между тем, кем она оказалась в действительности и кем должна была быть, стал для меня источником постоянного удивления и боли.

Но вместе с тем природа моей страсти к Барбаре претерпела трансформацию, изменившись неизбежно с того момента, когда она перестала являться символом и превратилась в обычного человека. Теперь я ее просто хотел, а раньше любил так, словно она содержала в себе частичку божественной сущности. И несходство новой любви с прежним чувством заставляло меня стыдиться самого себя. В моем восприятии я сделался недостойным и грубым животным. Я даже пытался убедить себя в том, что она стала казаться мне другой лишь оттого, что иным стал именно я, изменив благородному чувству, которое питал к ней прежде. Когда долгими летними вечерами мы сидели под деревьями в парке или рядом с моим жилищем в Челси, глядя на реку, я ухитрялся убедить себя, пусть на мгновение, что Барбара все такая же, какой рисовалась в моих фантазиях, и что я продолжаю испытывать к ней то же чувство, какое испытывал в воспоминаниях. Но каждый раз с роковой неизбежностью Барбара нарушала молчание и одновременно вдребезги разбивала секундную иллюзию.

– Какая жалость, – говорила она, – что в названии месяца июль нет буквы «р» [16] По старинному поверью, устрицы можно есть только в те месяцы, в названиях которых есть буква «р». . Отправились бы сейчас поужинать устрицами в морском ресторане.

А иной раз, внезапно вспомнив, что я литератор, Барбара могла посмотреть на безвкусные краски самого банального заката и заявить:

– Как бы я хотела уметь сочинять стихи!

И ее реплики возвращали меня с небес на землю, где Барбара становилась всего лишь легкодоступной девушкой, с которой я невыносимо скучал, но зато мог при желании поцеловать, прижать к себе и ласкать.

Хотя с этим-то желанием я долго в себе боролся, жестоко подавляя его. Вел сражение с ним как с откровенным злом, слишком уродливо несхожим с моей прежней любовью, несопоставимым с представлением об одухотворенной натуре Барбары. Я так и не примирился с фактом, что все высокое в натуре Барбары являлось плодом моей фантазии, то есть не более чем фикцией.

Одним душным июльским вечером я подвез ее на такси до дома на Риджент-сквер в Блумсбери, где она снимала крошечную квартирку под самой крышей. Мы много танцевали, и время было уже позднее. Горбатый месяц успел проделать треть отведенного ему пути по небосводу и освещал площадь из-за церкви, которая возвышалась на ее восточной стороне. Я расплатился с водителем, и мы остались на тротуаре. Весь вечер я откровенно скучал и злился; но при мысли, что сейчас я попрощаюсь с Барбарой и поплетусь домой, меня переполнила такая тоска, что даже слезы навернулись на глаза. Я молча стоял в нерешительности и смотрел ей в лицо. Оно оставалось безмятежно спокойным, но мистическая улыбка, как всегда, проглядывала на нем, словно жила своей потаенной жизнью и имела глубоко скрытую причину. Барбара тоже молчала. Она чувствовала себя в молчании как рыба в воде – это была ее стихия.