Олдос Хаксли - Эти опавшие листья

И все же люди смелы, думал я, терпеливы, добры, готовы к самопожертвованию. Но противоречие заключается в том, что в добре и зле они не хозяева себе. Они просто вынуждены совершать те или иные поступки. Прости их, ибо не ведают, что творят. Все уходит корнями в величайшую, первобытную, животную тупость. Вот самые верные из реалий этого мира – глупость и всеобщее неведение.

А те, кто ведает и не глуп – они являются лишь редкими исключениями, великая реальность их просто не берет в расчет, как раз они-то и ложны подобно идеальной любви, мечтам о будущем, вере во всеобщую справедливость. И жить, следуя морали их сочинений, означает жить в мире ярком, но исполненном фальши, в стороне от реальности. Это тоже форма эскапизма. А эскапизм, бегство – проявления трусости. Находить утешение в том, что не имеет значения для подлинного мира – тоже чистой воды глупость.

И мои собственные таланты, как они реализуются на практике, тоже не имеют значения. То есть искусство, на службу которому я их поставил, представляет собой одну из форм ложного самоутешения. Марсианину написание фраз, состоящих из созвучных слов, расставленных через определенные интервалы, показалось бы таким же никчемным и странным занятием, как закупки касторового масла для смазки деталей машин, предназначенных для разрушения.

Я припомнил строчки, сочиненные для Барбары, – веселые и легковесно влюбленные строчки, родившиеся у меня во время последней эпидемии всеобщего страха перед воздушными налетами. Сейчас они зазвенели у меня в голове:

Я повторял эти нехитрые стишки, когда на пустынную площадь выехало такси, прокатилось вдоль тротуара и остановилось напротив дома, где жила Барбара. При тусклом свете уличного фонаря я видел, как из машины вышли двое, мужчина и женщина. Мужской силуэт переместился вперед и, опершись на руку, начал отсчитывать деньги по светящемуся в кабине счетчику. В узком луче сверкнуло серебро монокля. Звякнули монеты, такси уехало. Обе фигуры поднялись по ступенькам, дверь открылась, и они исчезли в доме.

Я поплелся прочь, повторяя грязные и оскорбительные слова о женщинах, какие только были мне известны. Но над всеми остальными чувствами, как ни странно, преобладало облегчение. Меня радовала мысль, что все закончилось, прояснилось раз и навсегда.

– Спокойной ночи, сэр, – произнес дружелюбный полицейский, и мне показалось, будто в его голосе прозвучала насмешка.

В следующие четыре дня я не подавал никаких признаков жизни. Но при этом каждый день ожидал, что Барбара напишет или позвонит, поинтересуется, куда я запропастился. Но она не сделала ни единой попытки. И мое облегчение внезапно обратилось в глубочайшую тоску. На пятый день, направившись пообедать, я встретил ее во дворе. О моем беспрецедентно затянувшемся отсутствии она даже не упомянула. Я же не смог вымолвить ни одного из тех полных горечи слов, которые заготовил на случай неожиданной встречи. Вместо этого я пригласил Барбару пообедать со мной, причем мне пришлось уговаривать ее. Но она твердо отказалась, заявив, что ее ждет гость из Южной Африки.

– Тогда, может, поужинаем? – умоляюще спросил я, испытав очередное унижение. Зайти дальше было уже просто невозможно. Но я бы отдал все, только бы вернуть ее расположение.

Барбара покачала головой.

– Жаль, но ничего не выйдет, – сказала она. – У меня на очереди этот невыносимый мистер Гобл…

Вот, значит, каких фантомов заставила плясать на поверхности Тирренского моря моя краткая декламация. Они вовремя напомнили мне, что я в отпуске, пейзаж, посреди которого я плаваю, едва ли отличается от иллюзии, а свою реальную, настоящую жизнь одиннадцать месяцев в году я провожу между Гогз-Кортом и пансионом мисс Каррутерс. Я был демократически настроенным англичанином, к тому же лондонцем, жившим в эпоху, когда «Дейли мейл» расходилась каждое утро тиражом в два миллиона экземпляров. Значит, я не имел никаких прав на такое количество солнечного света, на теплое и ласковое море, на острые вершины гор, на облака и необъятную синеву неба. Я не имел права на Шелли, а будучи истинным демократом, не должен был даже ни о чем думать. Но что поделаешь. Могу лишь снова признать: слаб человек.

Покачиваясь на воде, я предавался мечтам об идеальном демократическом государстве, в котором никакие одержимые исключительные личности не потревожат полнейшего и величавого господства простых людей – Клаудсли и Каррутерс, Флаффи и неподражаемого в своем остроумии Бримстона, – когда внезапно обнаружил, что крупная яхта на всех парусах несется в мою сторону. А если быть точным, то прямо на меня. Белый парус уже высился надо мной. Нос с легкими всплесками разрезал воду, мелкие волны с чуть слышным хлюпаньем бились в борта, а коричневый корпус судна стремительно надвигался. Жуткое дело, доложу я вам, испытать подобный страх, внезапный шок, который невозможно контролировать, поскольку все происходит с такой скоростью, что контролирующие испуг центры мозга даже не успевают включиться в работу, застигнутые врасплох. Каждую клеточку тела пронизывает ужас, а человек на мгновение переживает унизительное превращение из сильного мужчины в бесформенный комок амеб. Спуск по ступеням эволюционной лестницы совершается головокружительно и молниеносно. Всего за секунду разумное существо трансформируется в загнанное в угол и обезумевшее от страха животное. Только что я дремал на своем прозрачном матраце и философствовал, а сейчас уже орал нечто нечленораздельное и хаотично двигал конечностями, чтобы избежать приближавшейся угрозы.

– Эй! – успел выкрикнуть я, прежде чем что-то с жутким треском ударило меня в голову и загнало под поверхность.

Я чувствовал, как наглотался морской воды, она попала мне в легкие и заставила закашляться. А потом я уже не понимал ничего. Удар, вероятно, ненадолго оглушил меня. Я снова более или менее пришел в себя, когда всплыл на поверхность, причем мое лицо почти целиком оставалось погруженным в воду. Я пытался кашлять и втягивать в себя воздух – кашлять, чтобы избавиться от попавшей в легкие воды, и в то же время жадно открывать рот и дышать. Как я понимаю теперь, оба этих действия имели противоположный желаемому эффект. С кашлем я лишился остатков воздуха в легких, а ртом, все еще остававшимся в воде, втянул в себя лишнюю дозу этого соленого и теплого бульона. Между тем моя кровь, перенасыщенная углекислым газом, ринулась к легким в надежде обменять смертоносный газ на кислород. Напрасно. Кислорода на обмен там уже не оставалось.