Семен Журахович - Кто твой друг

Цымбал ответил насчет минеральных удобрений и снова вернулся к поездке.

— Совещание продлится только два дня. Не так уж много времени…

Настя помолчала, потом нехотя заговорила:

— Дома муж, ребенок… Что мне разъезжать? А скажите, Терентий Борисович, гексахлоран привезут в срок? Или как прошлым летом?..

Усмехаясь про себя, Цымбал рассказал и о гексахлоране, посмотрел внимательно на Настю и от души посетовал:

— Жаль, что вы не хотите ехать. Совещание важное. А этот год у нас знаете какой?..

Настя наморщила лоб, должно быть придумывая, какими бы еще вопросами отвести неприятный разговор, но ничего не придумала.

— Ну что ж, — вздохнул Цымбал, — поедут другие.

— А кто едет? — живо спросила Настя.

— Думали послать вас, Чепурную, еще двух-трех.

Настя прикрыла глаза длинными ресницами; на лице застыло безразличное выражение.

— Не поеду.

— Может, муж не пускает?

Женщина подняла голову; в ее серых задорных глазах и смех, и уверенность в себе.

— Что вы! Он у меня не такой…

Цымбал знает Настиного мужа, бригадира колхозных строителей Степана Гаврилюка. Это верно, он не такой…

С насмешливой ноткой в голосе Настя продолжала:

— И без меня обойдутся. Вот Ганне непременно надо ехать. Что передовая, это само собой. А может, и жениха где-нибудь подцепит. Пора.

Настины глаза блеснули и снова уставились в стол. Полные губы дрогнули, но она крепко сжала их, пряча недобрую усмешку.

Цымбал через стол наклонился к ней и осторожно спросил:

— Настасья Васильевна, скажите откровенно: почему вы не хотите ехать? Или это секрет?..

Настя на миг растерялась, но тут же замкнулась.

— Какой же секрет? Некогда мне…

Она подняла глаза, встретила взгляд Цымбала, который, казалось, читал ее мысли, и торопливо, чтоб не успел прочитать все, проговорила:

— Не поеду я с Ганной, как хотите.

Напрасно бился Цымбал. Поссорились? Нет. Что-нибудь не поделили? Нет. Что же случилось? А ничего. Только «не поеду», и все тут.

Цымбал устало поднялся со стула. Ну что ж… И тогда Настя вдруг заговорила. Теплый жакет расстегнулся на ее высокой груди, платок сполз на плечи. В глазах уже не задорные огоньки, а подозрительная влага. Скажет несколько слов — и прикусит полную губу, скажет — и умолкнет.

— …Нацепила свои медали и на людей не смотрит. И чего, спрашивается, нос дерет? У меня, если захочу, пять таких медалей будет… И всюду ее вперед выставляют. И туда Ганна, и сюда Ганна. И чтоб это я как бедная родственница при ней? Не поеду!

Цымбал слушает. Ему кажется, что Настя чего-то недоговаривает. Но он молчит. Обронишь неосторожное слово — и все пропало.

Настя опускает глаза, еще сильнее краснеет и говорит не с паузами, как раньше, а быстро-быстро:

— И пускай не стреляет глазами во все стороны. Замуж пора… Сижу я в библиотеке. Вижу, пришла. Мнется, мнется, потом потихоньку Оле: «Дай, — говорит, — про любовь». Слышите? Начитается, а потом и на моего Степана удочку закидывать начнет. Уже и люди приметили, куда она целит… Коли ты передовая, читай агротехнику, газеты читай. Нечего про любовь, чтоб потом стрелять во все стороны!

Терентий Борисович крепче сжал губы. Упаси бог улыбнуться.

— Зачем вы себе лишние тревоги придумываете? Ваш Степан Климович — серьезный человек.

Настя поднимает голову и с гордой уверенностью говорит:

— Мой Степан очень серьезный. — Счастливая улыбка вдруг освещает ее лицо. — Только я вам скажу… — Она на миг запнулась, сердито дернула кисти платка. — Если глазками постреливать начнут, то и серьезный может коленце выкинуть.

Настя ушла.

А Цымбал пожал плечами, поскреб мохнатую бровь и пробормотал:

— Вот тебе, председатель, еще одна графа вне плана.

Он понимал: все спуталось у Насти в один несуразный клубок. И какая-то доля правды про Ганну, которая, как видно, задрала-таки нос, и оскорбленное самолюбие, не позволяющее ей играть роль бедной родственницы, и слепая ревность, подогретая, должно быть, чьей-то глупой сплетней. Попробуй разберись!..

Встретив на следующий день Ганну Чепурную, Цымбал посмотрел на нее иными глазами. «Так вот что о тебе говорят, Ганна!.. Однако наговорить могут всякого. Ты-то сам что думаешь о ней?»

— А я к вам, — сказала Ганна и посмотрела на Цымбала требовательным, ему даже показалось, сердитым взглядом. — Неужели Одарка Михнюк едет? Куда же это годится, Терентий Борисович? Опять нас люди на смех поднимут…

Цымбал старается вспомнить, которая из тридцати звеньевых Одарка Михнюк.

— А кто сказал, что она едет?

— Зозуля. Это он ее выдвинул.

— Ну, если бригадир выдвинул, так скажет, за что.

— Не скажет! — решительно отрезала Ганна. — Одарка магарыч поставит, вот он ей и суперфосфату больше подкинет, и машину в первую очередь даст… А теперь люди поймут — за пол-литра в область послал.

Цымбал колючим взглядом впился в круглое, разрумяненное морозом лицо звеньевой.

— А чего же вы молчите о таких делах до тех пор, пока…

Ганна покраснела, но взгляд Цымбала выдержала.

— Я не молчала! — сердито возразила она. — Я еще в позапрошлом году этого Зозулю… Так мне потом такое устроили, что хоть из колхоза беги!

— Разберемся, — успокоил Цымбал не столько Ганну, сколько самого себя. — Найдутся у нас передовые люди и без пол-литра.

Он пошел дальше, раздумывая над тем, что заставило Ганну так решительно восстать против Одарки Михнюк. Действительно ли Ганна озабочена, чтоб в число делегатов не попал человек, которого не уважают в коллективе? Или, может быть, привыкла привередничать и подбирать людей себе по вкусу? Назвала ж она Настю языкастой. Не очень-то ей, видно, хочется, чтоб и Настя ехала. А ведь такую звеньевую поискать!

Подходил к концу обычный утренний обход председателя колхоза. Он уже побывал на строительстве конюшни, в свинарнике, в мастерской… Оставалось еще по пути в контору зайти на молочную ферму.

Недавно построенный, с автопоилками — и подвесной дорогой, новый коровник был гордостью Цымбала. Это уже его труды, его бессонные ночи.

Фермой заведовала пожилая женщина, которая всегда и на всех надоедливо жаловалась. Звали ее Катя Захаровна, и это долго вызывало недоумение Цымбала. Потом он догадался, что уменьшительное имя осталось от времен далекой молодости, а вместе с сединой пришло и уважительное — Захаровна. Сегодня Катя Захаровна тоже начала с жалоб на фуражира, на возчика молока, еще на кого-то. Идя по широкому проходу между кормушками, она привычно перечисляла новые обиды и так же привычно гладила каждую корову; те смотрели на нее грустными, покорными глазами.

— Валя! — перехватила Катя Захаровна какую-то тень, метнувшуюся между коровами.

Подошла доярка, невысокая, худощавая, ее большие темные глаза горели детским любопытством.