Семен Журахович - Кто твой друг

— А к тому веду, что тогда только одна живая душа подняла крик. Это Марина Дубчак. А члены правления, а бригадиры? Они где были? Про председателя, про Пугача, я уж и не говорю. Это такой был хозяин — из целой березы спички не выстрогает. Коли хотите знать, товарищ Цымбал, Марина есть первый наш передовик. Теперь нетрудно в передовиках ходить: председатель на месте, колхоз укрепленный… А Марина после войны, когда все было разорено, разбито, такие урожаи брала, что приезжали люди со всей округи, шапки скидали.

— Теперь мы перед другими скидаем. Дожили…

— А подсолнух! — со смаком произнесла баба Килина и взмахнула рукой, будто отгоняя кур. — Да дайте же бабе слово молвить! Теперь все поумнели… А Марина еще много лет назад у себя на огороде для колхоза новые семена вывела. Знаете, сколько ее звено взяло? Брехать не буду, спросите у людей. А что было потом, все знают.

— Что ж было потом? — спросил Цымбал и встал со стула.

Тетка Килина охотно объяснила:

— Нашего Пугача точно муха укусила: «В героини прешься?» И дали Марине на другую весну самый никудышный участок. Ворожи там на чистой глине. Да что вспоминать! Я по совести скажу: коли посылать кого в область, так только Марику.

Тетка Килина задела людей за живое. Еще не приходилось слышать новому председателю таких горячих речей. Олекса Гонтарь чуть не кулаком по столу стучал, когда рассказывал, как затирали преданных людей. Подлила масла в огонь и Галина Кучеренко. Женщины успевали слушать, оживленно переговариваться между собой и помогать ораторам. Что-то бубнил, тряся бородой, артельный сторож Кульбашный.

Веселее стало Цымбалу, он тоже горячо вмешивался в разговор, спрашивал и сам кому-то отвечал. И все время незаметно следил за Мариной Дубчак. Так вот она какая! Сколько раз видел ее: молчаливая, сдержанная, вежливая, а в глазах живая мысль и какая-то скрытая боль. В тяжелые годы на своем огороде семена для колхоза вывела, добилась больших урожаев… И такую душу лягали чьи-то копыта!

— Может, вы что-нибудь скажете, товарищ Марина?

Марина побледнела, нахмурилась, и не понять сейчас, то ли ей тридцать с небольшим, то ли ей все сорок пять.

— Что ж тут говорить, — тихо промолвила она. — Подрезали мне крылья… — Черный платок в красных маках спустился на ее плечи. Марина откинула назад голову в венке чудесных кос, темно-серые глаза засветились на красивом, сразу помолодевшем лице. — Есть люди, которым правда глаза колет…

Кто-то вздохнул.

— Да разве ж это люди?

Звеньевая умолкла. Затихли разговоры, шепот. Все взоры обратились к ней. У кого-то из рук выпал карандаш, и слышно было, как он стукнул о пол.

— Я только скажу… — У Марины перехватило дыхание, но она овладела собой и кончила: — Работала честно и буду работать…

Рука Цымбала дрожала, когда он, как драгоценную находку, вносил в список делегатов имя Марины Дубчак. Посветлевшим взглядом окинул он собравшихся, потом вдруг сорвался с места, подошел к Марине и крепко пожал ей руку.

Она порывисто встала. Сначала на лице молодой женщины мелькнуло удивление, затем скупая, сдержанная полуулыбка, а еще через мгновение — точно лед тронулся — глубокая радость плеснула из глаз.

Цымбал поблагодарил и тетку Килину:

— Спасибо, Килина Даниловна, за то, что подсказали нам…

Тетка Килина загордилась. Даже платок скинула, чтобы лучше слышать одобрительный шум. Вдруг она взмахнула обеими руками, вокруг глаз заплясали мелкие морщинки.

— А послушайте, люди… я еще скажу.

— А говорите, послушаем, — в тон отозвался Цымбал, возвращаясь на свое место.

— Речь недолгая… Живет себе на свете такая баба Килина. Вот это она перед вами и стоит. — Кто-то хихикнул, тетка Килина погрозила пальцем: «Помолчите!» — Сама знаю, не передняя, не заслужила. Но не такая уж и задняя… Вот я и думаю: хоть бы раз послали меня, глупую бабу, на областную беседу, может, и я бы поумнела, а? А то, как помру, поздно уже будет за передовиками гнаться.

Все засмеялись. Тетка Килина немножко растерялась.

— Извиняйте, может, не так сказала.

— И хитрая же баба! — хохотал дед Кульбашный.

— Правильно, правильно, — зашумели женщины. — Послать тетку Килину!

— Показатели неподходящие, — категорически заявил Григорий Иванович. — Разве такие показатели можно везти в область?

— Да я ничего не повезу, — кротко объяснила тетка Килина. — Сама поехала б…

Снова грохнул смех. На этот раз Цымбал сердито постучал карандашом.

— Ничего смешного… Правильно говорит Килина Даниловна. Не показатели везем, а людей.

И все проголосовали за тетку Килину.

Расходились не спеша, со смехом и шутками.

В лунном сиянии улица расстилалась серебристым рушником. Снег звенел под ногами.

За заборами молчали хаты, укрытые снежными шапками крыш. В окнах светилось электричество. То там, то тут над хатой мерцающим сизым столбом — к морозу — подымался поздний дымок.

Тетка Килина шла в кучке женщин и подшучивала сама над собой: что же с ней будет, когда пятьсот передовиков да накинутся на нее одну? И сама же себя подбадривала: что заранее печалиться? Еще чья возьмет!

Катится улицей смех. Снег звенит на невидимых струнах. И поет радио — далеко-далеко.

Люди медленно расходятся, исчезают поодиночке на коротких дворовых тропках. И вот уже не слышно прощальных перекликов. Только доярка Валя и Марина Дубчак неторопливо идут на свой — самый дальний — Лысый куток.

— Это я в город как раз на свои именины попаду, — с тихим смехом проговорила Валя.

— Сколько же тебе, Валечка?

— Двадцатый пойдет… — Повернув к Марине смущенное лицо, Валя спрашивает: — Скажите, Марина. Пожалуй, не стоит мне говорить Игорю про именины, правда? Он за подарком побежит. Не хочу…

Марина смотрит на нее улыбающимися, чуть грустными глазами.

— Глупенькая… — И, как старшая, поучает: — Скажи, непременно скажи. Пускай побежит. Да, Валя, пока молоды… — Темное облачко набежало на лицо Марины. — Мне было немногим больше, когда в сороковом году мы поженились с Иваном.

Видно, те же мысли, которые до того заставляли Марину молчать, теперь властно толкали ее: говори.

— А потом война… Ждала его, ждала. Когда вернулись наши, как я работала! Все думала: приедет Ваня, похвалит. Из пепла колхоз подняли. Выгоняли своих коровок и на пахоту и на боронование. Когда в сорок пятом сеяли, наши уже под Берлином были, и я надеялась — собирать урожай вместе будем. А не довелось…

Чужое горе сдавило Валино сердце. Она шла, уставясь вперед невидящим взглядом, и молчала. Безошибочное чутье подсказывало ей, что не нужны Марине ни слова утешения, ни сочувственные вздохи. Сильная — сама устояла, еще и другим руку подала.

— Даже не верится, столько мы работы переворотили. Горы! Помнишь, Валя? Это было, кажется, в сорок четвертом…