Семен Журахович - Кто твой друг

У вагона Цымбал крепко пожал женщинам руки; они столпились в тамбуре и, пока можно было видеть, махали ему платочками.

Поезд еще раз прогудел и исчез. А он стоял на перроне, смотрел, вглядывался, и теплая улыбка светилась на его изрезанном морщинами лице.

Когда по дороге в райисполком, где осталась машина, Цымбал мысленно стал перебирать те серьезные дела, которые были отложены или брошены в эти последние хлопотливые дни, ему вдруг пришло на ум, что именно в эти дни он сделал что-то особенно важное, понял то, чего до сих пор не умел понять.

И если раньше его иной раз огорчало, иной раз возмущало и злило то, что за каждое дело, по каждому поводу — возьми те же посевные планы — приходится бороться, тратить силы и нервы, то сейчас ему самому захотелось схватиться с кем-нибудь хотя бы и на кулачки. Цымбал засмеялся.

Его переполняло чувство глубокой благодарности к людям, с которыми он так сблизился в эти беспокойные дни. «А что, собственно, произошло? — спросил он себя. — Простые разговоры, простые заботы. Но какой бесцветной и никчемной была бы моя жизнь, не будь этих обогащающих душу забот».

Заговорили о друзьях. Тема неисчерпаемая и сложная.

Началось с того, что кто-то задал вопрос: «Хотел бы я знать, сколько у меня друзей?» Панкратов сказал, что друзья — они как тень. Когда над тобой солнце, они тут же, рядом. А соберутся тучи, их не видать.

Алексеенко был другого мнения:

— Друзей у меня всегда полным-полно. Как же без друзей? А сколько их? Не будешь же друзьям вести учет. Иначе придется время от времени устраивать и переучет…

Алексеенко захохотал. Легкий характер! У него и в самом деле полным-полно друзей. И когда солнце, и когда тучи. Впрочем, небо над ним, кажется, всегда безоблачно.

— Полагаю, что речь идет о настоящих друзьях? — сказал Турбай. — У меня только один друг, с которым я могу говорить откровенно.

Коляда усмехнулся:

— Не настоящие, какие ж они друзья?

В течение двух недель я наблюдал за Колядой. Это был сдержанный и немногословный человек. Седой ежик еще сильнее подчеркивал смуглость его лица. Привлекал и вызывал доверие доброжелательный, хотя и чуть иронический взгляд глубоко посаженных темных глаз, пытливых и проницательных. Нравилась мне и его манера говорить с людьми — неизменно спокойная, исполненная собственного достоинства и уважения к собеседнику, будь то министр или уборщица конторы. Это, казалось бы, совершенно естественно. Но иной раз становишься свидетелем таких удивительных модуляций, что невольно проникаешься уважением к тому, что, по сути, должно быть нормой.

— А знаете, как цыганка гадала одному человеку? — спросил Панкратов. — Берет его руку, разглядывает на ладони все эти линии, продольные и поперечные, и говорит: «Есть у тебя друг, хороший друг, старый друг». Человек кивает головой. «Милый друг, чудесный друг. Ты с ним на рыбалку ходишь, чарочку выпиваешь». Человек кивает головой — здорово угадывает цыганка! А она продолжает: «Самый лучший друг, можно сказать, сердечный друг… Только знай, человек добрый, что не друг он тебе, а сволочь!»

— Ну, Панкратов, ты известный скептик. Конечно, бывает и так: друг, друг, а оказывается сволочью.

Алексеенко сказал это со свойственной ему беззаботностью. Когда у человека друзей хоть отбавляй, невелика беда, если кто-нибудь из них окажется сволочью. Алексеенко плюнет, может, даже засмеется и пойдет дальше.

— У вас, верно, тоже много друзей? — спросил я у Коляды. Мне казалось, что такого человека каждый рад был бы назвать своим добрым другом.

Коляда посмотрел на меня, пожал плечами и ничего не ответил.

— Человек меняется, — пустился в философию Турбай. — Одни характеры крепнут, другие крошатся. Значит, и дружба не может оставаться неизменной и вечной.

— Что такое друг? — Веселый Алексеенко тоже, видимо, настроился на философский лад. — По-моему, первым отличительным признаком должно быть: не ври. Говори мне в глаза то, что говоришь за глаза. Так?

— Святая истина, — невозмутимо-спокойным тоном подтвердил Панкратов. — Мы всегда требуем от наших друзей, чтоб они резали нам правду-матку. Когда же они эту правду выложат, мы удивляемся, как могли иметь дело с такими олухами.

Алексеенко захохотал. Коляда только внимательно посмотрел на Панкратова. А Турбай укоризненно покачал головой:

— Настоящий еж, иголки так и торчат.

— Довелось проглотить их немало, вот и торчат, — без улыбки ответил Панкратов, кивнул головой и пошел вдоль берега.

Немного погодя попрощались Турбай и Алексеенко.

Мы остались с Колядой вдвоем.

Вдали, на стройке, мелькали огоньки. Вспыхивали и гасли молнии электросварки. А здесь было темно и тихо.

— Встретил я однажды человека, — сказал Коляда, — который мог стать мне лучшим другом. А я плюнул этому человеку в лицо. Бывает так?

— Бывает…

Я приготовился слушать. Вечер. Днепр. Тишина. В такую пору люди и раскрывают душу. Но Коляда умолк. Мы посидели еще немного и разошлись — он к себе, а я в дом для приезжих.

Спустя несколько дней, собираясь уже в обратный путь, я напомнил Коляде:

— За вами долг.

— Долг?

— Помните, вы начали рассказывать о человеке…

Коляда нахмурился:

— Так уже обязательно?

Тут, конечно, надо бы из деликатности воскликнуть: «Что вы! Что вы!» — и пробормотать еще какие-нибудь пустые слова, свидетельствующие, что не в моем характере лезть в чужие дела. Но я ничего не сказал.

— Приходилось вам близко наблюдать молодого и самоуверенного карьериста? — спросил Коляда.

— Думаю, что это не столь уж редкое явление.

— Таким был я. Молодой, здоровый, самоуверенный. К тому же еще и рука в министерстве… О людях я привык судить быстро и безапелляционно, не раздумывая. Жизнь казалась мне широкой лестницей. Ступенька за ступенькой — вверх! Был я еще совсем зеленый специалистах, когда меня назначили главным инженером треста.

Однажды в тресте происходит столь заурядное событие, как профсоюзное собрание. Выбирают местком. Среди других кандидатов кто-то называет и мою фамилию. Отводы есть? Нет. Попадаю в список. А потом счетная комиссия оглашает результаты голосования: за — 2, против — 36.

В ту минуту я почувствовал себя так, словно кто-то влепил мне здоровенную оплеуху, так что звон пошел кругом. Провалили! И куда? В местком.

Я шел домой и ругался последними словами. Даже жене постеснялся рассказать. Буркнул что-то о служебных неприятностях, о дураках и завистливых недоучках и лег спать. Да черта лысого заснешь, когда твое самолюбие скулит, словно побитый щенок, а перед глазами вертятся, как на световой рекламе, эти идиотские цифры: за — 2, против — 36.