Семен Журахович - Кто твой друг

Мы конструируем сложную, умную машину. Когда Диденко начинает говорить о ней, у него загораются глаза, он забывает обо всем. А я? Оказывается, я не имею права забывать, что этот самый Степан Диденко позавчера был с Люсей в кино.

— Ой-ой! — взглянув на часы, восклицает Диденко. — Заговорился…

Я перехватываю его уже у двери.

— Слушай, Степан. Я просил тебя зайти… Знаешь… — Наконец, злясь на самого себя, выпаливаю: — Третьего дня ты ходил в кино?

— Ходил!

— С Люсей?

— С Люсей.

— А неделю назад провожал ее домой?

— Провожал.

Он иронически-вопросительно смотрит на меня, и я начинаю лепетать:

— Понимаешь… Могут обратить внимание. Начнутся разговоры, сплетни. Понимаешь…

— Начхать мне на всякие сплетни, — спокойно говорит Диденко. — Ты отлично знаешь, что с Люсей я дружу уже много лет. Она мой товарищ, понимаешь? И меня не интересует, что думают об этом мещане и мещанки.

— Ну, гляди, — говорю я.

Диденко смеется…

— Гляжу! А ты запиши в протокол, что предупредил меня и этим выполнил свой отцовски-секретарский долг.

Я шутя грожу ему кулаком:

— Погоди, вот вызову на бюро!

Через минуту я снова вернулся к своим чертежам. У этого проклятого Диденко голова не соломой набита, как говаривала моя бабушка. Взглянул и с ходу обнаружил ахиллесову пяту моих расчетов. Однако, черт бы его побрал, ведь это только пятка! Если ее укрепить, конструкция еще больше выиграет. Теперь я буду сидеть до утра, грызть пальцы и карандаш до тех пор, пока не найду… Что? Меня охватывает мальчишеское желание найти свое, непременно свое и лучшее, чем у Диденко, решение.

Работа, заседания, десятки дел. Наконец, дом, семья. Голова забита с утра до ночи. И все прикидываешь: как бы это втиснуть в полнехонький мешок, называемый сутками, еще горсть работы. Не помню, на какой это планете сутки длятся тридцать часов. А тут не можешь притачать даже часочка!..

Не удивительно, что я забыл про сигнал Зинаиды Кирилловны. Забыл — и все.

Прошла неделя, еще неделя.

Однажды утром я поймал на себе ее укоризненный строгий взгляд и почувствовал: сегодня будет серьезный разговор.

Какая уж тут работа, когда ты все ждешь, что вот-вот постучат в дверь!

Она появляется после обеденного перерыва. Вздохнув, откладываю карандаш.

— Я предупреждала тебя, — говорит Зинаида Кирилловна, — но ты не принял во внимание… И вот начались разговоры. Ты хочешь, чтоб дело зашло слишком далеко?

— Какие разговоры? О ком? О чем?

Зинаида Кирилловна бросает на меня строгий взгляд:

— О товарище Диденко и о товарище Кагарлык.

— О Люсе и Степане?

Зинаида Кирилловна поправляет:

— О товарище Диденко и о товарище Кагарлык.

— Ясно! Но какие же разговоры? Почему я ничего не слышал?

— Это очень плохо, — она сожалеюще смотрит на меня. — Надо прислушиваться! Надо знать, о чем говорят в коллективе.

Голос Зинаиды Кирилловны звучит назидательно. Еще бы: я молодой секретарь и партийный стаж у меня, к тому же, меньше… Да, это порок. Это тяжкая вина.

Я смотрю на нее и не знаю, что ей сказать. Потом спрашиваю:

— Послушай, Зина, — я умышленно перехожу на неофициальный тон, — скажи, пожалуйста, потому что я в этих делах профан и невежда… Неужели не может быть дружбы между мужчиной и женщиной и чтоб это не вызывало косых взглядов, пошлых намеков и подозрений?

— Тебя интересует эта проблема вообще, теоретически, или данный конкретный случай?

Делаю вид, что не замечаю ее язвительного тона, и отвечаю совершенно серьезно:

— Прежде всего меня интересует сама проблема. А от теории уж попробуем перейти к практике.

Голос Зинаиды Кирилловны становится тверже, а глаза смотрят еще суровее.

— А мне кажется, — говорит она, — что прежде всего ты должен был бы заняться именно практикой. Разве ты не понимаешь, что Диденко — это дурной пример для молодежи? У нас двадцать специалистов комсомольского возраста.

— Диденко — талантливый инженер, — говорю я. — Если хотя бы треть молодых специалистов возьмет его за образец, наш институт сделает мировые открытия.

— Я вижу, ты не склонен серьезно отнестись к этому делу.

— Никакого дела, Зина, нет. Есть два товарища. Правда, они совершили неосмотрительный шаг: пошли посмотреть кинофильм, не согласовав вопроса с партбюро…

Зинаида Кирилловна перебивает:

— Шуточки шутишь? Должна тебе сказать, что Иван Иванович Чернобай реагировал бы на это иначе. У него, возможно, были свои ошибки и недостатки, но он хорошо знал, что коллектив не может проходить мимо таких фактов.

Это опять язвительный намек на то, что я секретарь молодой и неопытный. Иное дело — прежний секретарь, Иван Иванович Чернобай. Тот учреждал комиссии, расследовал, расспрашивал. Да, Чернобай любил сигналы. Но мне не хочется сейчас вступать в спор о Чернобае. Я имею о нем свое мнение, и этого достаточно.

— Чего же ты хочешь? — спрашиваю я.

Зинаида Кирилловна вспыхивает, глаза ее щурятся, она краснеет все больше и больше, становится пунцовой.

— Я тебе уже говорила. Речь идет об их моральном облике, и коллектив обязан предупредить…

В конце концов и у меня есть нервы. Я тоже умею говорить ледяным тоном:

— От твоей морали, Зина, задохнуться можно.

Какое-то мгновение она растерянно смотрит на меня. Губы ее дрожат. Чувствуется, что она лихорадочно ищет колючее, уничтожающее слово. И вдруг из глаз ее брызжут слезы. Она закрывает лицо руками и, судорожно хватая воздух, плачет.

Это уже недозволенный прием в полемике. Потому что, когда женщина плачет, ей нетрудно заставить каждого признать, что она права.

Стою растерянный, беспомощный и ругаю себя за то, что не умел как-нибудь иначе поговорить с ней. Наконец догадываюсь подать ей стакан воды и начинаю мямлить какие-то пустые слова, чтоб ее успокоить.

Всхлипывания ее уже затихают, но в этом тихом плаче еще больше горечи. Ее слезы, ее скорбный вид говорят, нет — кричат, кричат без слов: «Вы только подумайте! Нравственность гибнет, а к сигналу никто не прислушивается…»

Меня так и подмывает сказать в ответ что-нибудь резкое, злое. Но я молчу, потому что, пока женщина плачет, она права. Ставлю стакан с водой на стол, чтоб (ненароком!) не швырнуть его об пол…

И опять я замечаю седые волоски на висках у Зинаиды Кирилловны и тоненькие морщинки; я вижу, как торопливо стряхивает она слезы с ресниц, не вытирает, а стряхивает их вниз, чтоб не появились новые, более глубокие морщины.

Мне становится от души жаль ее. Что-то надо сказать ей. Но что именно? Что сказать?